Весь вид дома, скорее, избы, имел вид смиренный, жалкий, как будто говоря прохожим: «Я мал, беден, убог, никому не могу быть нужен и интересен, проходи мимо, добрый человек». Федор с неожиданным раздражением подумал: «Чего он боится весь свой век? Прибедняется, прячется, а ведь неглупый вообще человек, да и не бедный вовсе — родители неплохое наследство оставили, только он не может его использовать в радость себе или кому другому».

Подойдя к двери, он громко постучал и от неожиданности отпрыгнул далеко в сторону — из-за двери раздалось низкое, захлебывающееся рычание, которое было страшнее, чем самый страшный лай.

«Совсем спятил, волкодава завел, что ли, себя охранять?» Федор совсем обозлился, ибо в окошке был виден тусклый свет, но открывать никто не собирался, тогда как и стук, и рычание не могли оставаться не услышанными. Вконец потеряв терпение, Адашев повернулся и стал с силой колотить по двери каблуком, создавая впечатление, что стучат молотом. Тут же из-за двери послышался тонкий голос:

— Тише, тише, господа хорошие, бояре добрые, заспался я, извините великодушно, заставил вас ждать.

Загремели засовы. Судя по издаваемым ими звукам и времени, которое понадобилось хозяину, было их несколько. Наконец упал последний, и на пороге появилась фигура Ферапонта — щуплого, небольшого человечка, с белесыми реденькими волосами, такой же бородкой и усишками, которые сейчас были всклокочены, словно дыбом встали от страха. Длинный кривоватый нос, слегка свернутый на сторону, тонкие губы, две бородавки по углам рта, да блеклые голубые глазки, расширенные тревогой, завершали портрет Федорова знакомца.

Увидев Адашева, он испытал такое облегчение, что весь расплылся, вроде из тела его выдернули основной стержень, от навалившейся слабости он даже вцепился руками в дверной косяк. Наконец румянец стал возвращаться на щеки, кончик носа покраснел, как было всегда, хотя он и не пил ничего крепче пива.

Федор, потеряв дар речи при виде этих превращений, молча наблюдал за Ферапонтом.

— Федорушка, братец, это ты, слава тебе Господи, не лихие люди нагрянули, — причитал ризничий, неожиданно кинувшись от избытка чувств обнимать Адашева, чего тот не терпел.

Не остыв от раздражения, но и не желая обидеть хозяина, осторожно разомкнул его руки, сказав:

— Полно, полно, я тоже рад тебя видеть. Но успокойся, давай хоть в дом войдем, или ты меня пригласить не желаешь?

Окончательно пришедший в себя, Ферапонт воскликнул:

— Прости меня, совсем голову потерял. Заходи скорей, Господи, как я рад.

Вслед за хозяином Федор последовал в небольшую холодную клетушку, предваряющую вход в комнаты. По стенам висела разная хозяйственная утварь, прислоненными к стене стояли огромных размеров корыто, несколько пустых кадушек.

Пройдя в просторную комнату, гость в удивлении остановился на пороге. Он бывал здесь не раз, зная ризничего с детства, несмотря на некоторую вздорность, заполошность характера, любил общаться с ним, ибо недостатки присущи всем людям, а был он человеком честным, добрым, отзывался на чужую боль и нужду. Сказывалась не только незлобивость его характера, но и постоянное влияние, которое оказывало общение с отцом Михаилом, священником церкви, расположенной за оврагом.

Федор никогда не бывал там, из-за дальности расстояния от своего дома, и оттого — в этой причине он не признался бы даже себе, — что была она маленькая, незначительная, как часовенка при дороге, не то, что соборы и церкви, поставленные в центре Москвы. Но скажи кто ему об этом, Адашев бы искренне возмутился, поскольку святое место не теряет своей силы от неказистого внешнего вида.

Однако в прежние свои посещения Федор попадал в весьма прилично обставленный, хотя и небольшой дом, где Ферапонт любил похвастаться и дорогими коврами, лежащими на полах и висящими по стенам, а также покрывавшими некоторые широкие скамьи, богатыми окладами на образах, развешанных по старшинству в каждой комнате, как требует того «Домострой» — книга, написанная святым человеком, отцом Сильвестром.

Предметом особой гордости были резные сундуки, в которых хранились шубы, меховые шапки, кафтаны тонкого сукна и бархата с золотыми пуговицами, и многое другое. В передней комнате стоял обычно восьмиугольный стол, полированная поверхность которого отражала пламя многочисленных светильников и свечей.

Теперь же перед Федором предстала полупустая комната с простыми лавками, потертым ковриком, висящим в проеме между окнами, сосновым столом, сколоченным из струганных досок без всяких украшений, скромными образами и двумя свечами, скудно освещавшими окружающую нищету.

— Ферапонт, — воскликнул Федор, — что случилось? Ограбили тебя, что ли? Куда все подевалось, ведь ты всегда небеден был. Да за прошедший год на месте старого дома какая-то жалкая хибара выросла, что произошло, друг мой?

С этими словами он прошел по-свойски вперед, присел за стол и вопросительно уставился на тощую фигурку, примостившуюся на лавке напротив.

— Друг мой верный, сокол ясный, вознесшийся Божьей милостью к самому престолу царскому, и не забывший, не презревший товарища игр детских, невинных, смиренного холопа своего, Ферапонта, меня то есть, — ответствовал с умиленною улыбкой хозяин.

Столь странная и витиеватая речь, неуместная в домашнем обиходе, не удивила Федора. Он привык, что ризничий нередко прибегает к выспренним словам, считая их обязательными в речах образованных людей.

Однако сейчас он желал услышать ясные ответы не только на заданный вопрос, но и на многие другие, с которыми пришел — ибо Ферапонт, как никто другой, обладал способностью впитывать разнородные сведения и делать из них неожиданные выводы, в большинстве своем оказывавшиеся верными.

В силу незначительности его положения, да и внешнего вида, который не меняла и так любимая им раньше богатая одежда, неизменно выглядевшая на нем обносками с чужого плеча, — он не привлекал к себе внимания и слышал то, что при другом человеке поостереглись бы говорить.

Желая привести говорливца в чувство, Адашев строго произнес:

— Ферапонт, прекрати глупостями голову мне морочить. Я к тебе пришел как к старому товарищу, а не холопу, которым ты для меня и не был никогда. Ты все же род свой не забывай и родителей не порочь, принижая. Расскажи по-человечески, что с тобой приключилось, и что творилось в Москве, пока меня не было. Разговоры разные, слухи странные доходили, не поймешь, что правда, что ложь. Вроде бы раскрылся заговор бояр, сошедшихся с темным колдуном, шепчут об отце Сильвестре, который искал какую-то священную книгу, и вроде бы нашел, да так потом никто ее и не видел. Говори давай, да за своей паутиной словесной не прячься. Я как в детстве верх брал над тобой, так и сейчас возьму!

Слыша слова друга, упоминание о далеких годах, таких счастливых, Ферапонт улыбнулся и заговорил уже обычным языком:

— Все, что слышал, расскажу — хоть и не хочется, не мое это дело, судить да рядить о боярах да священниках. А самое главное, все это, хоть напрямую, хоть окольно, с самим царем связано. Дела эти в первую голову самого государя касались, а потому тем паче не стоило бы в них входить. Но понимаю, пришел ты не за отговорками, потому уклоняться не буду. Однако допрежь разговора позволь угостить тебя, чем Бог послал. Что мы за пустым столом сидим, вид у тебя усталый, подкрепись. Да и вообще, не дело после такой долгой разлуки гостя голодным оставить.