— Ишь ты, предусмотрительный какой, один заступник хорошо, а два лучше? Ну вообще-то ты прав, чем больше друзей, тем увереннее себя чувствуешь, есть на кого опереться.

При этих словах Федор вспомнил о своей заботе и уже серьезно спросил:

— Ты, добрый мой приятель, небось догадался, что я к тебе не только проведать зашел, но и по делу важному. Знаю, не обидишься, поймешь нужду мою. Вот как все дела справим, так и будем просто так друг друга навещать, без вопросов да расспросов.

Ферапонт весело, по-старому, рассмеялся:

— Боюсь, на нашей жизни такого не случится. Ты уж точно всегда при деле важном будешь. Ничуть я не обиделся, только радуюсь, тебя видя. Говори запросто, что тебя интересует. Что знаю, расскажу.

И, предваряя предостережения Федора, добавил:

— О нашем разговоре никому известно не будет. Спросит кто — заезжал старый приятель, проведать.

Адашев усмехнулся:

— Правильно говоришь, напрасно от посольства отказался, ты уж мысли читаешь. Дело в том, что царь дал мне новое задание, и в нем мне надобен человек, на которого смогу полностью положиться.

Заметив неожиданную бледность на лице Ферапонта, с улыбкой махнул рукою:

— Да не о тебе речь, понял, что не прельщают тебя дела такие, к иной жизни привык. Я и не буду отговаривать, поздно уже меняться нам с тобой. Каждый своей дорогой идет.

В ответ на эти заверения, высказанные как раз вовремя, ризничий успокоился. Носик и щечки его вновь залучились розовым светом. Между тем Федор продолжал:

— Слышал, и не раз, о мужестве и ратных подвигах кожевника Петра, о котором ты говорил. Правда, ни корочуны, ни бесья сила там не упоминались. Верно, это уж прикрасы к его делам, ну да все равно. Как ты считаешь, можно ли ему предложить сопровождать меня в нелегком похода, да не остерегаться при этом врага за спиной — в его лице?

Ферапонт ответил твердо:

— Другом Петра быть не удостоен, но уверен, что человек это мужественный, честный, слову верный. Не найдешь здесь такого, у кого бы он не пользовался уважением. Даже ежели что-то в нем не нравится — вот, например, подсмеиваются над ним мужики и бабы, правда, эти только от зависти, за любовь его великую к жене, красавице Аграфене. Но он и внимания не обращает, да и сами насмешники понимают, что любовь такая редко бывает, высока она, не отнимает у него мужества. Сама Аграфена не позволила бы такому случиться.

Жена его лицом и впрямь как звезда ясная сияет, уж очень красивая, только не мешает ей это и хозяйкой быть отменной, матерью хорошей и родному сыну — Алеше, и приемному — Спиридону. Не брезгает сирыми да убогими, всем поможет. Кому советом, кому денег даст — хоть и не богачи они. Все, что имеют, от своих трудов, да что от родителей досталось. Может и болезнь травами вылечить — правда, это осторожно делает, на травников косо смотрят, могут недобрые люди в колдовстве обвинить.

А он, как сбирал людей на Ключевое поле с нечистью биться, все пошли, даже я взял свой бердыш старый и от народа не отстал. Не скажу, что много врагов положил, но одного, под боярина рядившегося, точно в ад отправил, а там каждые руки на счету были.

Знаешь, как увидел я Петра во главе всех, да сразившегося с их самым главным, — такая гордость во мне поднялась, весь страх исчез. Ты с ним непременно сам поговори, расскажи, куда, зачем идти, да денег не сули — он не любит этого.

Федор поднялся.

— Спасибо тебе за ужин, за разговор. Рад был видеть тебя. Прав ты, я сейчас и побегу к нему. А ты, если нужда какая приспеет, обязательно к Алексею иди, коли меня рядом не будет.

Говоря и времени не теряя, Адашев уже шубу надел, за шапкой потянулся. Тут Ферапонт, опомнившись от неожиданного взрыва активности приятеля своего, воскликнул:

— Федор, остановись, куда собрался? На дворе ночь глубокая. Ты в окно-то глянь, черно вокруг. Дом Петра при свете хорошо виден отсюда через овраг, а сейчас, глаза-то открой, ни огонька не светится. Люди уже спать легли, а тут ты ворвешься — поднимайся, в путешествие собирайся. Так он тебя и выгонит, не слушая.

Адашев, прекратив одеваться и вновь сбросив шубу на лавку, сказал:

— Верно говоришь, друг мой мудрый, неуместно ночью являться. Да и дело не настолько спешное, чтобы немедля решать. Ты как, разрешишь переночевать? А то устал очень, домой идти далеко, да утром все равно возвращаться. На лавку брось чего-нибудь, тут и лягу, в долгих странствиях от пуховиков отвык.

Хозяин встал, потянулся, треща суставами.

— На голых лавках в кибитках да шатрах спать будешь, а у меня — там, где я тебе укажу. И слушай, да исполняй, гостюшка.

Федор улыбнулся, дружески сжал тонкие плечи приятеля, и, ведомый им, отправился в дальнюю комнату, хорошо протопленную и чистую, где была предоставлена ему удобная широкая лавка с периной, теплым одеялом.

Помолившись на ночь перед освещенными лампадками образами, Федор неожиданно быстро уснул. Спал без сновидений, не просыпаясь, чего давно не случалось с ним. Ночь миновала мгновенно, и всплывшие в полусонном мозгу заботы вновь дали знать о себе, разбудив его рано, едва в окне забрезжил рассвет.

Адашев наскоро умылся водой, оставленной с вечера в двух больших деревянных ведрах, — за ночь в теплой комнате она потеряла свою льдистость и согрелась до той температуры, которую предпочитал закаленный в странствиях Федор. Надев свою одежду и свежую рубаху, что настоял дать ему хозяин, он вернулся в переднюю комнату, где вчера велся разговор.

Уступая настоянием ризничего, — но также имея в виду и раннее время, когда еще не пристало входить в дом незнакомого человека с серьезными разговорами, — он поел, запивая еду неожиданно вкусным травяным чаем.

— Нравится? — спросил Ферапонт. — Аграфена научила, какие травы класть.

— Действительно, хорош напиток, силы придает, — согласился Адашев.

Затем с легкой иронией посмотрел на приятеля:

— Признавайся, дружок, уж не влюблен ли ты в красотку? С твоих слов, это прямо не женщина, а чудо совершенства, такого в жизни и не бывает. А любовь, сам понимаешь, глаза и зачастую разум застит.

Ожидая встретить ответную шутку, Адашев удивился, заметив, что слова его задели хозяина. Лицо ризничего побагровело, а глаза стали влажными, как будто слезы сдерживая. Однако ответил он спокойно, с достоинством:

— Всегда ты, Федор, шутником был. Ни о какой любви речи здесь идти не может. Уважаю ее, как сестру, как добрую жену человека, перед которым преклоняюсь. Да я с ней едва и говорил когда, так, несколько слов по-соседски.

— Извини, если не то сказал, просто пошутил по-дружески, — промолвил Адашев, про себя думая: «Черт меня дернул зацепиться. Я и верно пошутил, а старый дурень точно влюблен, сам того не зная. Ведь так и не женился — видно, всю жизнь провел, наблюдая за красавицей да преклоняясь совершенством ее издалека, ему и довольно».