Женщина всматривается в него и решает, что он не так уж и опасен.

— Плохая обезьяна, — спокойствие возвращается к ней. — Украла ногу.

Он кивает головой, потом до него доходит: «Вы говорите на голландском, госпожа?»

В ответ пожатие плеч: «Немного». Она продолжает:

— Плохая обезьяна… забежала сюда?

— Да-да. Волосатый дьявол там, наверху, — Якоб указывает на Уильяма Питта, сидящего на ящиках. Желая произвести впечатление на женщину, он громко кричит, вскинув голову: — Уильям Питт, брось ногу! Отдай ее мне. Отдай!

Обезьяна кладет ногу рядом с собой, хватает розовый пенис одной рукой, вытягивает, подергивает другой, как арфист в сумасшедшем доме, радостно кудахча сквозь оскаленные зубы. Якобу становится неловко перед женщиной, но она отворачивается, скрывая смех, и Якоб видит след ожога на левой стороне лица. След темный, бугорчатый и вблизи сразу бросающийся в глаза. «Как служанка куртизанки, — удивляется Якоб, — может зарабатывать на жизнь с таким уродством?» Слишком поздно он понимает, что она заметила, как он таращится на нее. Снимает головной платок и вскидывает подбородок, глядя прямо на Якоба. На, говорит этот жест, утоляй любопытство!

— Я… — Якоб пристыжен, — пожалуйста, простите мою бестактность, госпожа…

Опасаясь, что она не понимает, он сгибается в глубоком поклоне, выпрямляется, лишь досчитав до пяти.

Женщина повязывает головной платок и переключается на Уильяма Питта. Игнорируя Якоба, зовет обезьяну напевными японскими фразами.

Воришка прижимает к себе ногу, как девочка — сирота — единственную куклу.

Чтобы показать себя с лучшей стороны, Якоб подходит к груде ящиков.

Запрыгивает на стоящий рядом сундук: «Послушай меня, блохастая тварь…»

Что‑то теплое и мокрое бьет по лицу, с запахом ростбифа, стекает по щеке.

В стремлении увернуться от теплой струи, Якоб теряет равновесие…

…валится с сундука вверх тормашками, приземляется на утоптанную землю.

«Унижение, — думает Якоб под утихающую боль от падения, — подразумевает, как минимум, наличие толики гордости…

Женщина привалилась к импровизированной койке Ханзабуро.

…а во мне не осталось никакой гордости, потому что меня обоссал Уильям Питт».

Она трет глаза и конвульсивно дергается от ее почти беззвучного смеха.

«Анна смеется так же, — думает Якоб. — Анна смеется точно так же».

— Извините, — она глубоко вдыхает, а ее губы дрожат. — Простите мою… распутность?

— Бестактность, госпожа, — он идет к ведру с водой. — Слова похожие[18], но значения разные.

— Бестактность, — повторяет она. — В этом нет ничего смешного.

Якоб умывает лицо, но, чтобы смыть обезьянью мочу с льняной рубашки — не самой лучшей, но и не из плохих, — ее надо сначала снять, а здесь это никак не возможно.

— Вы желаете… — она лезет в карман на рукаве, вытаскивает сложенный веер и кладет его на ящик сахара — сырца, затем достает квадратный кусок бумаги, — …вытереть лицо?

— Премного благодарен, — Якоб берет бумагу и промокает лоб и щеки.

— Поторгуемся с обезьяной, — предлагает она. — Предложим ей что‑нибудь за ногу.

Якоб находит идею здравой.

— Это животное все отдаст за табак.

— Та — ба — к? — Она радостно хлопает в ладоши. — Есть у вас?

Якоб протягивает ей кисет с последний яванским листом, который в нем остался.

Она насаживает наживку на метлу и поднимает к тому месту, где угнездился Уильям Питт.

Обезьяна тянется к кисету, но женщина отводит метлу в сторону, шепчет: «Давай, давай, давай…»

И Уильям Питт отпускает ногу, чтобы обеими руками схватить новую добычу.

Человеческая конечность падает на землю, подпрыгивает и застывает рядом с ногой женщины. Она победоносно улыбается Якобу, оставляет метлу и берет ампутированную голень так же небрежно, как фермер поднял бы репу. Отпиленная кость торчит из окровавленных мышц-ножен, пальцы черны от грязи. Сверху доносится шум: Уильям Питт выскочил с добычей в окошко и на крыши Длинной улицы. «Кисета вам не видать, — говорит женщина. — Сожалею».

— Неважно, госпожа. Вы получили свою ногу. Ну, не вашу ногу…

В переулке Костей выкрикивают вопросы и ответы.

Якоб и женщина отступают друг от друга на несколько шагов.

— Простите меня, госпожа, но… вы служите у куртизанки?

— Кучи-занзи? — Она озадачена. — Что это?

— А… э… — Якоб ищет нужное слово, — …у блудницы… помощница?

Она заворачивает голень в кусок полотна.

— Зачем кобылице помощница?

Охранник появляется в дверном проеме: видит голландца, молодую женщину и украденную ногу. Улыбается и кричит, повернувшись к переулку Костей, и через несколько мгновений появляются другие охранники, инспекторы и чиновники, а с ними — заместитель директора ван Клиф, затем напыщенный дэдзимский полицейский, Косуги, ассистент Маринуса Илатту, в таком же окровавленном, как у женщины, фартуке, Ари Грот и японский торговец с бегающими глазками, несколько студентов и Кон Туоми с плотницким метром, который тут же и спрашивает Якоба на английском: «Чем это от тебя так воняет, а?»

Якоб вспоминает о своем наполовину воссозданном гроссбухе на столе, широко открытом для всеобщего обозрения. Быстрым движением убирает гроссбух, как раз перед прибытием четырех молодых японцев с бритыми головами — учеников врача, и в таких же фартуках, как и у обожженной женщины, которые начинают засыпать ее вопросами. Клерк полагает, что они «семинаристы»[19]доктора Маринуса, и вскоре незваные гости позволяют женщине рассказать им историю происшедшего. Она показывает на груду ящиков, где сидел Уильям Питт, а потом на Якоба, который краснеет под взглядами двадцати или тридцати человек, уставившихся на него. Она говорит на японском тихим голосом, держится уверенно. Клерк ожидает громкого смеха, вызванного подробным описанием окатившей его струи обезьяньей мочи, но женщина, похоже, опускает этот эпизод, и ее рассказ заканчивается одобрительными кивками. Туоми выходит с отрезанной ногой эстонца, чтобы заняться изготовлением деревянного протеза той же длины.

— Я все видел! — Ван Клиф хватает охранника за рукав. — Ты паршивый вор!

Ярко-красные мускатные орехи раскатываются по полу.

— Баерт! Фишер! Выпроводите этих чертовых грабителей из нашего склада! — Заместитель директора размахивает руками, словно загоняя стадо к двери, кричит: