Зал шестидесяти циновок следит за всем с нескрываемым любопытством.

— Самое время, господин Кобаяши, — говорит Ворстенбос, — предупредить этих господ — и, особенно, магистрата, — что наш генерал-губернатор шлет ультиматум.

Кобаяши смотрит на Огаву, который спрашивает: «Что такое «ультим»?»

— Ультиматум, — поясняет ван Клиф, — это угроза, требование, жесткое предупреждение.

— Очень неудачное время, — Кобаяши качает головой, — для жесткого предупреждения.

— Но ведь магистрата Широяму надо уведомить как можно раньше, — заботливость в голосе директора Ворстенбоса прямо‑таки приторная, — что Дэдзима будет заброшена после нынешнего торгового сезона, если только Эдо не даст нам двадцать тысяч пикулей.

— «Заброшена», — повторяет ван Клиф, — означает оставлена, покинута, закончена.

Лица двух переводчиков бледнеют на глазах.

В душе Якобу становится неловко, ему жаль Огаву.

— Пожалуйста, — Огава глотает слюну, — не надо таких новостей сейчас, здесь…

Лишившись терпения, мажордом требует перевода.

— Лучше не заставляйте его честь ждать, — говорит Ворстенбос Кобаяши.

Слово за словом, запинаясь, Кобаяши передает ужасную новость.

Вопросы летят со всех сторон, но ответы Кобаяши и Огавы тонут в новых криках. Во время этой суматохи Якоб замечает человека, сидящего в трех подушках слева от магистрата Широямы. Его лицо настораживает клерка, пусть он и не может определить почему. Также Якоб не может угадать его возраст. Бритая голова и морского цвета одежда говорят о том, что он — монах или даже духовник. У него плотно сжатые губы, нос крючком, а глаза полны сверкающего ума. Якобу так же трудно оторваться от яростного взгляда этого человека, как книге самой по себе избежать интереса читателя. Молчаливый наблюдатель резко отворачивает голову, словно охотничий пес, вслушивающийся в звуки, издаваемые дичью.

После ленча 1 августа 1799 г.

В жару шестерни и рычаги времени разбухают и цепляются друг за друга. В душном сумраке Якобу слышится, как шипит сахар в ящиках, превращаясь в слипшиеся комки. Когда придет День аукциона, сахар продадут торговцам пряностей за гроши: как им прекрасно известно, в противном случае сахар вернется в трюмы «Шенандоа», чтобы бесприбыльным грузом проследовать на склады Батавии. Клерк выпивает чашку зеленого чая. Горечь отстоя на дне заставляет его поморщиться, усиливает головную боль, но прочищает мозги.

На кровати, сооруженной из ящиков с корицей и пеньковых мешков, спит Ханзабуро.

Сопли, вытекающие из его ноздри, уже добрались до большущего адамова яблока.

К царапанью пера Якоба присоединяется похожий звук, доносящийся с потолка.

Это ритмичное поскребывание, на которое иногда накладывается тихий визгливый писк.

«Крыс, — догадывается молодой человек, — покрывает крысу».

Он прислушивается, и его захватывают воспоминания о женских телах.

Этими воспоминаниями он не гордится, никому не собирается их рассказывать…

«Я бесчещу Анну, — думает Якоб, — размышляя о подобном».

…но образы накидываются на него, и сердце ускоряет бег.

«Сосредоточься, осел, — приказывает себе клерк, — на работе».

С трудом он возвращается к поискам пятидесяти риксдалеров, пролетевших сквозь чащобу поддельных чеков и накладных, найденных в сапоге Даниэля Сниткера. Якоб пытается налить еще чаю в чашку, но чайник пуст. Он зовет: «Ханзабуро?»

Юноша не реагирует. Крысы на потолочной балке затихают.

— Да! — По прошествии долгих секунд парень вскакивает. — Господин Дазуто?

Якоб поднимает испачканную чернилами чашку:

— Пожалуйста, принеси еще чаю, Ханзабуро.

Ханзабуро щурится, потирает голову и бормочет:

— Чего?

— Еще чаю, пожалуйста, — Якоб качает на весу чайник. — Чаю.

Ханзабуро вздыхает, поднимается, берет чайник и бредет наружу.

Якоб заостряет перо, но вскоре его голова падает на грудь…

…карлик-горбун прорисовывается силуэтом в белом сиянии света, заливающего переулок Костей.

Сжимает в волосатой руке дубинку… нет, это — окровавленная длинная часть свиной ноги.

Якоб поднимает тяжелую голову. Трещат затекшие мышцы шеи.

Горбун входит на склад, хрюкая и сопя.

Свиная нога на самом деле — отрезанная человеческая голень длиной в фут, с лодыжкой и ступней.

Горбун — не горбун: это Уильям Питт, дэдзимская обезьяна.

Якоб вскакивает и стукается коленом. Боль пронзает ногу и растекается по телу.

Уильям Питт вскарабкивается со своей кровавой добычей на гору ящиков.

— Где, во имя Господа, — Якоб трет колено, — ты это раздобыл?

Ответа нет, слышится спокойное и ровное дыхание моря… и Якоб вспоминает: доктора Маринуса позвали вчера на «Шенандоа», где эстонцу — моряку раздавило ногу упавшим ящиком. В японском августе гангрена развивается быстрее, чем скисает молоко, и доктор предписал ампутацию. Операцию проводили сегодня в больнице, чтобы четверо учеников доктора и местные врачи могли наблюдать за процессом. Как бы это ни звучало невероятно, Уильям Питт, должно быть, проник в операционную и стащил отрезанную конечность: по-другому не объяснить.

Появляется вторая фигура, мгновенно ослепшая от складского сумрака. Грудь тяжело вздымается от бега. На голубое кимоно надет ремесленный фартук, забрызганный чем‑то темным, и прядки волос торчат из‑под головного платка, скрывающего левую часть лица. Лишь когда человек попадает в узкий луч света от высокого окна, Якоб видит, что гналась за обезьяной молодая женщина.

Кроме прачек и нескольких «тетушек», которые служили в Гильдии переводчиков, через Сухопутные ворота разрешается входить только проституткам, которых нанимают на ночь, и «женам», остающимся у лучше оплачиваемых чиновников подольше. Эти более дорогие куртизанки появляются со служанками: Якоб решает, что его гостья — одна из таких служанок, которая вступила в схватку с Уильямом Питтом за украденную конечность, не сумела вырвать ее из цепких рук обезьяны и бросилась в погоню, приведшую обеих на склад.

Голоса — голландские, японские, малайские — накатывают по Длинной улице от больницы.

В дверном проеме видны силуэты людей, бегущих по переулку Костей.

Якоб пытается подобрать что‑нибудь подходящее из своего небогатого японского словарного запаса.

Женщина испуганно ахает, заметив рыжего, зеленоглазого иностранца.

— Госпожа, — умоляет Якоб на голландском, — я-я-я-пожалуйста, не волнуйтесь… я…