Интимная привязанность к женщине, интимный индивидуальный выбор («дрожь пробежала по жилам моим…») стали все чаше изображаться в литературе и становиться действительной причиной желания вступить в брак и основой его впоследствии. «Какое побуждение было нашей любви? — риторически рассуждал „один крестецкий дворянин“ (описание судьбы которого оставил А. Н. Радищев), отвечая сам себе: — Взаимное услаждание, услаждение плоти и духа».[208]

Женщины под пером безымянных авторов русских повестей XVIII в. стали изображаться не только и не столько как порочные соблазнительницы, но как объект поклонения, а к концу столетия и в начале XIX в. — и вовсе как выразительницы положительных идеалов (в то время как мужчина воплощал социально типичные недостатки). Начиная с петровского времени женские литературные образы становились все объемнее и глубже. Все чаще женщины рисовались побуждающими своих избранников — Василия Кариотского, купца Иоанна, «кавалера Александра» и других — забыть обо всем, кроме «сладкой тирании любви» (В. К. Тредиаковский), переживать ее как «жестокую горячку», говорить с возлюбленными, «встав на коленки». Оговоримся: чувства героев русских повестей — дворян, матросов, купцов и т. д. — были обращены тогда только к иноземкам: в повестях не было ни одной истинно русской героини.[209] В. К. Тредиаковский, комментируя замысел написанного им сочинения «Езда в остров любви», отметил, что «отроки» находят «чувствительность и страсть», открывая «их для себя в прекрасной книге, которую составляют русские красавицы, каких очень мало в других местах».[210]

И действительно, многие дворяне, оставившие воспоминания, отметили в них, что обратили внимание на своих будущих спутниц жизни потому, что те были «милы», «хороши собой», «хорошенькие», «прелестной наружности»,[211] а многие дворянки отмечали, что их семейная жизнь была освещена светом особой любви к ним их мужей.[212] Переписка императора Петра I с государыней Екатериной Алексеевной дышит нежностью и далека от этикетных условностей. Достаточно красноречивы уже сами обращения Петра к жене: «Катеринушка!», «Друг мой!», «Друг мой сердешнинькой!» и даже «Лапушка».[213] «Зело желаю вас видеть здесь, — признавался государь, „отписывая“ супруге письмо из Амстердама. — Без вас скушнохонка, сама знаешь…»[214] Новые воззрения на чувственную сторону любовных переживаний породили и новое отношение к материальному быту, обеспечивающему интимность и удобство.[215]

Вспоминая о своей влюбленности в будущую жену и первых годах совместной жизни, С. Г. Винский писал, имея в виду события середины века: «Я желал бы с нею быть, хотя непрестанно, ласкать и быть ласкаемому, делать ей все угодное, особенно удовлетворять ее нужды или прихоти…»[216] Подобное признание (о готовности во имя любви исполнять «прихоти» избранницы, и не любовницы — жены) немыслимо найти в литературе или частной переписке XVII в.

Между тем в конце XVIII, а тем более в начале XIX в. подобное отношение к жене, которую муж «любил безумно», «обожал», «баловал, сколько мог», «любил страстно», перестало быть исключительным: все эти глаголы взяты из мемуаров людей, живших в то время. Вот что мы читаем в воспоминаниях: «Эта мысль заставила… его (дедушку мемуаристки. — Н. П.) еще сильнее привязаться к любимой женщине и окружать ее таким утонченным вниманием, от которого бабушка чувствовала себя вполне счастливой»; аналогичные свидетельства можно найти и в воспоминаниях Л. А. Ростопчиной («Муж писал ей неоднократно в сохранившихся у меня письмах: „Целую твои ножки, моя благодетельница… Мы были счастливы, жили в единении и согласии, а теперь когда мы увидимся? Целую тебя сердцем, полным твоими добродетелями и с надеждой на счастье… Возвращайся… к обожающему тебя и уважающему тебя превыше всякого выражения мужу…“» И сколько еще таких признаний! «Отец мой страстно любил жену, иначе не называл ее как „друг мой Катенька“, баловал, сколько мог…»[217]

Женам — а не «милым подругам» вне брака — стали посвящать романсы (как то делал, скажем, Г. Р. Державин). Стихи-признание молодого жениха невесте дошло и от внука знаменитой Натальи Долгоруковой (предвосхитившей подвиг декабристок) — И. М. Дологорукова:

Наконец, в начале XIX столетия мужья все чаще стали признаваться в своих воспоминаниях о том, что именно жены дали им возможность «вкусить истинное на земле счастие», а в письмах от мужей к женам нормой стала романтизированная нежность: «Целую твои ножки, моя благодетельница… целую тебя сердцем, полным твоими добродетелями…»[219]

Восхищение женщиной, ее красотой и обаянием тесно сплеталось с надеждой на семью, «озвученную» голосами детей. И если вопрос о «нежнейших чувствованиях» к будущей супруге, об интимном влечении к избраннице почти не возникал в непривилегированных сословиях, то рациональные соображения, связанные со способностью женщины к деторождению, были равно понятны и близки и дворянину,[220] и крестьянину. Краски нормальной, здоровой чувственности проступают в письмах страстно влюбленного в жену Петра I (Екатерина долгое время не была официально признанной женой царя-реформатора, хотя и родила ему нескольких детей). В «эпистолиях» к Екатерине Петр, говоря о любви к ней, расспрашивал и размышлял, главным образом, о детях.[221] Способность женщины к деторождению волновала отцов, назидавших сыновьям, что жениться надобно на «здоровых» («Первое узаконение — умножить род свой», — полагал В. Н. Татищев).[222]