— А что я мог сделать, когда в городе закрыли единственный аптечный магазин, где я служил у господина Ариэля Давидовича Фогельзанга помощником аптекаря? — спрашивал Григорий Наумович собеседника, задавшего ему вопрос о его семье. — Зачем закрыли? У полиции имелись сведения, что в нашем аптечном магазине торговали порнографическими французскими открытками… А кто торговал? Нет, я спрашиваю вас — кто торговал? Я не торговал, Ариэль Давидович тоже не торговал, провизор Зкрах Миклашевский тем более не торговал… Но полицейские устроили в магазине шмон и нашли в провизорской дорожный саквояж, полный порнографических открыток. Миклашевского арестовали, Ариэль Давидович неожиданно лег в земскую больницу с диагнозом наличия хронических потертостей на детородном органе, а меня попросту уволили. И что прикажете делать? Я себя-то прокормить не мог, а тут еще три рта. И, как ни странно, все они просят кушать. А положить мне в их клювы совершенно нечего. Да еще Кайла Абрамовна, моя жена, вечно пилила меня одной и той же пилою со словами, что я «дефектный» и «неправильный» еврей, коли не имею способностей обеспечить семью. Ну, какому мужчине, скажите мне по совести, понравится, когда его называют неправильным и дефектным?!

Он посмотрел на следователей в надежде отыскать в их лице поддержку и, видно, не отыскав таковой и сделавшись еще более печальным, продолжил свой пространный рассказ:

— И как мне, позвольте вас спросить, следовало поступить? «Что мне, воровать идти?» — спрашивал я ее. И она отвечала: «Иди, воруй, но дочерей своих и меня пропитанием обеспечь». В конце концов я не выдержал подобного над собой надругательства и однажды ночью, тихо выйдя из дома, сел в первый попавшийся поезд. Когда меня выгнал из этого поезда младший кондуктор, я пересел на другой, с другого — на третий. Мне было не важно, куда направляются поезда. Мне было важно просто уехать подальше от Кайлы. И вот после двухнедельного путешествия я оказался здесь. Конечно, в Рязани устроиться на службу легче, нежели в Климовичах. Здесь имеется целых три аптечных магазина! И жителей, нуждающихся в разных услугах, в Рязани проживает в десять раз больше, чем в этих Климовичах. А это значит, что в этом городе в десять раз больше возможностей добыть себе на пропитание…

— А чем, позвольте спросить, вы добываете себе средства для пропитания? — задал уместный вопрос Воловцов, вынужденный вместе со следователем Песковым выслушать длинную тираду Григория Наумовича.

— Я торгую разными мелкими вещами, — деликатно ушел от прямого ответа Шац.

— И патент на мелочную торговлю у вас имеется? — поинтересовался Песков.

— Нет, но я собираюсь его приобрести в самом скором времени, — заверил его Григорий Наумович. — Когда мои торговые обороты достигнут хотя бы таких размеров, чтобы то, чем я занимаюсь, можно было бы назвать словом «торговля»…

Шац покачал головой и сделал горестные глаза. В них засветилась столь великая скорбь и столь безграничная тоска, что Воловцов даже усовестился задать вопрос, чем же все-таки он торгует. Зато не постеснялся задать такой вопрос титулярный советник Песков. Он сделал строгое лицо и, придав голосу официальные нотки, спросил:

— И все же, в чем заключается предмет вашей торговли?

— Я хожу по разным домам и предлагаю продать мне всякие ненужные хозяевам вещи. — Скорбь в глазах Григория Наумовича многократно усилилась, преобретая мировой масштаб. — Знаете, в городе так много пожилых людей, которые и готовы что-нибудь продать, да не знают, как это сделать, или им просто неловко выйти с ненужной вещью на базар — а вдруг-де их кто увидит за таким стыдным, по их разумению, занятием? Пенсионы-то в государстве нашем не велики, а кушать хочется всем, даже старикам. И тут я: «Не желаете ли что-либо продать?» И не надо идти на базар, стоять там под открытым небом, под ветром и дождем, и опасаться, что их кто-нибудь увидит и, возможно, осудит. Это за них сделаю я. Услуга, так сказать, на дому…

— То есть вы ходите по домам, скупаете ненужные хозяевам вещи, а потом продаете их на базаре, только дороже того, сколько заплатили сами? — понял суть гешефта господина Шаца Песков.

— Именно так, молодой человек, вы поразительно сообразительны, — одобрительно посмотрел на него Григорий Наумович. — Поскольку я прихожу в дом и оказываю услугу, за нее надо немножко заплатить. Поэтому за вещь, приобретаемую мной у какой-нибудь старушки, я даю немного меньше, чем выручу за нее на базаре. Разница стоимости этой вещи и есть, так сказать, мой процент. Ну, это как комиссионная лавка, понимаете? — обратился Шац уже к Воловцову. — Только не вы идете в эту лавку, а сама лавка, в моем лице, идет к вам…

— Знаете что? — произнес Иван Федорович, глядя прямо в выпуклые глаза Григория Наумовича.

— Что? — еще более выкатил глаза Шац.

— Я думаю… Нет, я уверен, — поправился Воловцов, — что ваша жена Кайла Абрамовна в корне не права. Вы вполне правильный еврей…

— О, благодарю вас, господин… э-э… — Шац вопросительно посмотрел на судебного следователя.

— Воловцов, — подсказал Иван Федорович.

— Благодарю вас, господин Воловцов, — улыбнулся Григорий Наумович, поскольку сказанное Иваном Федоровичем для него явилось несомненным комплиментом. — Вы меня утешили. А то, знаете ли, я и сам начал подумывать, что я какой-то неполноценный…

Теперь все стало ясно. Определившись с родом занятий свидетеля, следователи приступили к допросу. Схема была простой: Воловцов спрашивал, а Песков вел протокол и время от времени также задавал интересующие его вопросы.

— Нас, Григорий Наумович, интересует вчерашний день, — начал основную часть допроса Иван Федорович. — Давайте с самого начала вчерашнего дня: в котором часу вы проснулись?

— Точно сказать не могу, но, наверное, чуточку уже в седьмом часу, господин Воловцов, — немного подумав, ответил Григорий Наумович.

— Вы всегда просыпаетесь в это время?

— Нет, не всегда. Обычно я просыпаюсь много позже, где-то в районе девяти часов.

— А почему вчера проснулись так рано?

— Потому что меня разбудил шум, — с легким возмущением произнес Григорий Наумович. — Причем он доносился из покоев хозяйки, чего никогда еще не случалось. Признаюсь, я был крайне удивлен, поскольку Марья Степановна была женщиной тихой, не скандальной, и не повышала голоса, даже если я задерживал плату за комнату. Она умеет, — Шац посмотрел на Воловцова, опять сделал скорбное лицо и поправился: — Умела сказать все, что о вас думает, не повышая голоса, но это говорилось таким тоном, господа, что у вас не оставалось никакого сомнения, если она сказала, что погонит, то можете не сомневаться: погонит непременно…

— Что, жесткая была старушка? — спросил Песков, скорее, ради интереса и дополнения образа покойной Кокошиной.

— Знаете, — перевел свой взгляд на титулярного советника Шац, — я тоже был бы жесткий, если бы мне не отдавали причитающихся мне денег. Законно причитающихся, конечно, — добавил он.

— А что это был за шум, от которого вы столь рано проснулись? — продолжал судебный следователь по наиважнейшим делам.