Я открываю глаза. Я улыбаюсь, но доктор все еще хмурится. Он мне не нравится. Я хочу, чтобы он перестал притворяться хозяином наших чувств. Я хочу, чтобы он перестал считать, что принес нам плохую новость, только потому что понял, каким будет мой сын. Я хочу, чтобы мой сын был таким, каков он есть. Я ловлю взгляд Крейга и вижу в нем страх, но в то же время и облегчение, и явное желание убить этого врача. Крейг наклоняется и шепчет мне:

– Давай прогоним этого парня.

«Да, – думаю я. – Давай». Я говорю врачу, что мне нужно одеться, он что-то бормочет о дополнительных анализах, мы благодарим его и прощаемся.

По пути домой мы заезжаем в библиотеку. Здесь есть целый раздел с книгами об особых детях, и мы находим несколько о синдроме Дауна. Мы берем эти книги, устраиваемся на полу и целый час читаем. Мы закрепились у этого шкафа с книгами об особых детях. Мы узнаем, что врач предложил нам провести амниоцентез. Из нескольких сотен таких анализов один может привести к выкидышу. Я минуту думаю об этом. В моем воображении возникает новая картинка: аттракцион с табличкой, которая гласит: «Осторожно: одна из нескольких сотен поездок заканчивается смертью пассажира». Я говорю об этом Крейгу, и мы оба решаем, что не позволим нашему мальчику, которого мы уже назвали Чейзом, кататься на этом аттракционе. Больше никаких анализов.

– Мы только что приняли решение, – говорю я Крейгу. – Мы вместе будем его родителями.

Это самый странный, страшный и удивительный день моей жизни.

Мы еще долго сидим плечом к плечу, прислонившись к шкафу с книгами. Мы молча смотрим в пустоту. Что-то случилось с нами в том кабинете. Мы по-настоящему стали близки друг другу.

Мы начинаем понимать, что такое родительство. Это значит однажды оглядеться вокруг и понять, что ты на аттракционе с другим человеком. Ты сидишь с ним в одной кабинке, прочно пристегнутый к креслу, и никогда, никогда не сможешь сойти. Теперь у нас одни чувства на двоих: восторг и паника, замирание сердца и счастье. Никто не сможет понять твоих чувств, кроме того, кто пристегнут рядом с тобой.

Мы возвращаем книги и выходим на солнце. Крейг спрашивает:

– Все будет хорошо? С ним все будет хорошо?

Я смотрю на него и понимаю, что, когда твоему партнеру по американским горкам страшно, тебе нужно скрыть собственный страх. Нельзя поддаваться панике одновременно. Это нужно делать по очереди. Я беру Крейга за руку, сжимаю ее и говорю:

– Конечно. Обязательно. Все будет хорошо. Он будет потрясающим. Это просто часть нашей жизни.

Я улыбаюсь. Не потому что мне не страшно, а потому что я абсолютно, бесконечно и непоколебимо счастлива.

* * *

Я набрала шестьдесят фунтов, потому что ребенок любит шоколадное печенье и мороженое. И каждый день обеспечивать его лакомствами очень важно для меня. Я маленькая, так что вскоре уже напоминаю шар. Я – самый восторженный шар на свете. Но я постоянно думаю, что не исцелилась от своей булимии, а лишь свела ее к половине – объедаюсь, но не вызываю у себя рвоты. Крейг говорит, что я выгляжу просто фантастически.

– Ты сияешь! – говорит он.

Он купил устройство, похожее на приемник. Каждый день после ужина он прикладывает его к моему животу и читает ребенку сказки. Потом мы валяемся на диване, что-нибудь грызем и смотрим телевизор. Во время рекламы Крейг касается моего живота и постоянно повторяет:

– Не могу поверить, что там мальчик. Мы сделали человека. Просто поверить не могу.

Я тоже не могу в это поверить, но все же это так.

Одним холодным январским вечером мы с Крейгом лежим в постели, и тут начинаются схватки. Я сжимаю его руку. Глаза мои расширяются. Он выскакивает из постели и начинает вместе со мной делать дыхательные упражнения, которым нас научили на специальных курсах. Крейг хочет сразу же везти меня в больницу, но я сначала должна принять душ, высушить волосы и сделать макияж. Мой ребенок впервые увидит свою мамочку, и я хочу, чтобы он считал меня красивой. В конце концов мы садимся в машину и едем. Крейг явно напуган. Не отрывая взгляда от дороги, он твердит:

– Мы почти приехали, дорогая! Мы почти на взлетной полосе!

От боли я не могу говорить, так что мне остается лишь молча молиться, чтобы Крейг действительно не завез нас в аэропорт. Когда мы подъезжаем к приемному покою, я уже кричу, и один лишь Крейг продолжает делать дыхательные упражнения. Медсестра распахивает стеклянные двери. Мой вид ее пугает. Она смотрит на Крейга и спрашивает:

– Как долго у нее это?

– Девять месяцев, – отвечает Крейг.

Сначала я думаю, что он не понял вопроса, но потом мне кажется, что ошиблась я. Меня быстро везут в родильную палату.

Устройства и инструменты успокаивают Крейга, и он становится идеальным партнером. Он растирает мне ноги, целует в лоб и сохраняет спокойствие – до тех пор, пока меня не переворачивают, чтобы сделать эпидуральную анестезию. Я закрываю глаза и сжимаю потную руку Крейга. Я слышу его слова:

– Господи Боже! Это самая большая игла, какую я только видел в жизни!

Наступает тишина. Я открываю глаза и вижу, что медсестра смотрит на Крейга, качает головой и безмолвно произносит: «Вау!» Я перевожу взгляд на Крейга и говорю это вслух:

– Точно, дорогой! Вау!

Анестезия делает свое дело. В палату входят родители и сестра. Мы обнимаемся и восторженно кричим. Я прошу их заглянуть в мою сумку – я написала им письма с благодарностью за то, что поверили в меня. В письмах я обещаю оправдать их доверие. Сестра и отец находят их и вместе выходят в зал ожидания. Мама гладит меня по руке. Я чувствую, что она пытается передать мне всю свою надежду и силу. Ее глаза полны слез, а губы дрожат.

– Господи, благослови мою девочку, – шепчет она.

Она впервые говорит мне это. Я рада, но и напугана. Потом она уходит. Я смотрю на Крейга, тужусь, тужусь, и вот он появляется на свет: Чейз Дойл Мелтон. Я вижу его спинку, а потом сестра уносит его. Он темно-красный, и он молчит. Мое сердце замирает.

– Почему он не кричит? – спрашиваю я.

Никто не отвечает. Я понимаю, что это мое наказание. Так и должно быть.

– Почему он не плачет? – кричу я.

И тут Чейз начинает плакать.

– Он чудесный, дорогая, – говорит Крейг. – Он прекрасный. Он замечательный.

Крейг тоже плачет. Мы все плачем. Сестра передает мне завернутого в одеяльце Чейза. Я беру его на руки и понимаю, что это первый момент в моей жизни, когда я не притворяюсь. Его тельце заполняет мои руки, и я думаю: «А, вот для чего мне были даны руки». Я забываю о своем одиночестве. Я – мать этого ребенка. Он – тот ключ, которого я ждала всю жизнь. Теперь я открыта. Мы с Чейзом принадлежим друг другу.

Через несколько часов приходит незнакомый доктор, чтобы его обследовать. Я неохотно отдаю Чейза и внимательно наблюдаю за врачом. Через несколько минут он возвращает мне Чейза и говорит: