— Ну, то дело царское. Указ сенатской тебе ведом, так и не жадобься...

— И ты, батюшко, туда же! Все одним миром мазаны. То вы Лытусу святому, то Скиляге преподобному, Трифону гуслисту да Харлампию бандуристу, то матери их Хныхны галанских чудотворцев празднуете.

— Не гневи бога, мать... Великий государь Петр Лексеич, царство ему небесное, до самой кончины своея мечтал отнять у Порты уступленное по Прутскому трактату... Не привел господь... Много дел государь в незавершении оставил. И каких дел... А у продолжателей все вкривь да вкось... — Он снова задумался, вспомнив о неоконченных бумагах, лежащих на кабинете. Необходимость принятия решения не то чтобы против совести, но и не в полном с нею согласии, навалилась на него грузом... — Вот хоть бы взять сей окоянной вояж сибирской...

Дарья прибрала штоф, села против него на крытую алым сукном лавку, сложила руки на крутом животе и спросила:

— Тебя что, Федя, заботит-то в сем деле? Ты поведай...

Вздохнул Федор. Он и сам любил рассказывать, вроде бы после этого и само дело яснее казалось, и трудности уменьшались. Говорил же он неторопливо, обстоятельно. В те годы люди не спешили, как спешим мы с вами. Дела вершили, многократно подумавши, основательно, чтобы не переделывать. И хоть слышно, что «во многоглаголании несть спасения», речи вели также рассудительно, не экономничая в словах. И никто не жаловался на недосуг да на времени бег скоротечный. А сколь всего успевали...

— Да чего рассказывать. Работы без забот не бывает. И во священном писании сказано, что всякому дню подобает забота его.

— А у тебя-то что за беспокойное попечение ныне? Али все с камчацкой комиссией не разобралися? Чево тама нового-то стряслось?

Федор Иванович поднялся с места, взял суму сыромятную, в которую сложил было все бумаги из самой большой кучи, вынул их и разложил на столе.

— Гляди вот: сие все доносы, все кляузы из дальних тех мест, привезенные нарочно. Все господа офицеры, ровно псы, прости господи, промеж себя перегрызлися, соперничествуют, мягкую рухлядь помимо дозволенного торгуют нечестно, вино сидят и иноземцов оным же подчивают. А те, ровно дети, сперва отдадут все за вино, за шар — табак китайский, а потом плачут, назад просют...

Я, пожалуй, не стану передавать рассказ вице-адмирала, да еще прямой его речью. В истории его не осталось. Не знает сегодня никто и того, как и каким языком говорили предки. Две-три фразы диалога еще куда ни шло, а целый рассказ... Получится фальшивка. История двух камчатских экспедиций довольно тесно сплелась с судьбою Федора Соймонова и еще встретится нам в ходе расследования дел жизни героя. И потому я обрываю рассказ свой. Обрываю еще и потому, что сам Федор Иванович ничего более не успел добавить, поелику в сенях затопали и на пороге без докладу, с шапкой в руке, в епанче, запорошенной снегом, появился Василий Гладков, секретарь кабинет-министра господина Волынского. «Вот те здрасьте», как говаривал один из моих знакомых мореходов.

— Ваше превосходительство, господин вице-адмирал, — просипел Васька. Глаза его слезились от дыму, в горле клокотал с трудом сдерживаемый кашель. — Их высокопревосходительство господин обер-егермейстер и кабинет-министр Артемий Петрович велели ноне, как фейерверк сожгут, к ним пожаловать...

— Эх! — крякнул Федор, подумав: «Значит, опять на всю ночь. Уж как не хотелось-то...».

Соймонова нельзя было назвать человеком беспамятным или, Боже упаси, неблагодарным. Он знал и помнил, что своим быстрым продвижением и многими милостями обязан Волынскому. Понимал, что за благоволение милостивца должен служить, и не строптивился. Во всем держал сторону патрона. Но не лежала у него душа к ночным сходкам, кои ввел у себя за обычай Артемий Петрович. Не по сердцу было ему почитай каждую неделю, а то и не по разу, засиживаться далеко за полночь с другими компанейцами в дому кабинет-министра, слушать и обсуждать прожекты благодетеля и ежиться от опасных речей. В такие дни он с особой тоской поминал безмятежную и отечеству полезную службу свою корабельную, где все было ясно, все расписано по регламенту, служить можно было без интриг и тонкой политики, да еще оставалось время для картографических экзерсисов, занятий астрономией и описанием того, что видел и что волновало сердце... «Ныне — одни инструкции, ведомости да проекты указов», — подумал он с сердцем.

Конечно, надо отдать справедливость, долгая и непорочная служба особых успехов, вопреки ожиданиям, ему не принесла. По смерти государя-императора Петра Великого Алексеевича, он, Соймонов, к сорока годам достиг лишь чина капитана третьего ранга, находясь вдали от двора. Что было бы с ним ныне, не вытащи его Павел Иванович Ягужинский?.. Обретался бы в абшиде, или служил помаленьку на дальнем море? Может, конечно, оно бы и к лучшему... Получив абшид, съехал бы в деревню. Детей бы сам учил, не отдавая немцу, коему уж сколь времени денег не плачено... Но тут он, по честности натуры своей, сам себя ловил на лукавстве. Нет, не лучшее дело абшид тому, кто получил власть, кто отведал оной власти над событиями и людьми. Конечно, жалко, что для ученых занятий времени не остается. Вот кабы не заботы господина Волынского, в коих ему, Федору Соймонову, отводилась немалая роль исполнителя главных дел... Да, не с руки было ехать ему вечером к патрону, а ехать придется. За адмиралтейскими делами давно не виделись, поручений поди накопилось невпроворот... Ну, ин ладно.

Из своих рук поднес Гладкову рюмку анисовой, сказал, что будет всенепременно и сам о том Артемию Петровичу еще скажет. Потом кликнул Семена и, перекрестившись, пошел одеваться.

Глава вторая

1

Чем выше поднимается низкое зимнее солнце над заневскими лесами, тем большую часть заснеженной дельты освещают его косые холодные лучи. Вспыхивает адмиралтейский шпиц-островершек, совсем недавно обитый листами золоченной в огне меди. Пять тысяч восемьдесят один червонец, иными словами — пуд и три с половиной фунта чистого золота ушло на позолоту. Мно‑ого! Зато стала перестроенная Иваном Коробовым каменная башня главной петровской верфи чудо как хороша.

На заре за Морскою слободой начинают позванивать молоты. Далеко в морозном воздухе разносятся их голоса от Кузнечной слободы. Откликаются гудением горны с Литейного двора. Раздаются первые скрипы приводов сверлильных пушечных станков, влекомых слепыми клячами. Столица начинает свой