Наконец, перерыв все бумаги и потеряв окончательно надежду, Федор Иванович поворачивается к двери и кричит:

— Семен!

В горницу боком влезает фигура старого камердинера в камзоле нараспашку. Лицо его заспано, мято, волосы всклокочены. Но это и к лучшему, как-то не столь заметен обезображивающий сабельный рубец через всю левую щеку. Протиснувшись, слуга останавливается у двери и спрашивает:

— Чего изволите?

Глаза его из-под нависших бровей уже успели обежать кабинет.

— Не видал ли мапу камчатску, что привез я из Кабинету ея величества?

— Каку таку мапу? — притворно удивляется Семен. Он, конечно, прекрасно знает, о чем идет речь. Более того, знает и барин о его знании, равно как и о том, что, скорее всего, Семен же и виноват в пропаже злосчастной карты. Но по привычке, чтобы дать себе время обдумать наилучший маневр, тянет время. Но и барин эту его привычку знает.

— Каку, каку, — нетерпеливо передразнивает он его, — на четвертке александрийского листа начертанную. Али заспал все и не помнишь, что ныне с подношением да с указом к государыне императрице ехать?..

Федор Иванович начинает сердиться, и потому Семен дипломатически прекращает игру в незнание. Он молча скрывается за дверью и тут же снова появляется с листом бумаги в руках.

— Энта, што ль?

Шея вице-адмирала багровеет. Сопнув носом, он выхватывает бумагу из рук лакея.

— Пошто брал? Али я велел? Сколь раз говорено было, не хватать у меня бумаг с кабинета! Знать, на конюшню захотел, старый...

Семен поджимает губы. Вины за собою он особой не чувствует, разве что чуть. Драть же слуг в доме Соймоновых и в заводе не бывало. Иной раз смажет, конечно, господин вице-адмирал в горячности кого из дворни по роже, так потом столь долго сам сокрушается и все норовит отдарить. Лакеи, бесстыжие псы, пользовались этим. Сами, обезденежев, норовили подставиться... Семен себя до такого не допускал. Некоторое время оба молча стоят друг перед другом, не зная, как поступить дальше. Потом камердинер поднимает глаза и говорит строго:

— Михайле Федорычу, по ихнему приказанию, казал: какия где острова обретаются и где Азия с Америгой соседство имеют...

Ох, хитер, старый плут. Недаром еще с Навигацкой школы все при «молодом боярине», с самой Навигацкой школы, а потом еще в Голландии. В двух кампаниях побывал. В Астрахани чуть от морового поветрия богу душу не отдал. Понятно, что такой стаж дает ему некоторые права и преимущества перед остальными. И старый слуга их упускать не собирается. Упоминание о старшем сыне сразу же меняет ситуацию. Федор Иванович немедленно чувствует свою вину перед стариком и, не найдя нужных слов, высылает того вон.

Некоторое время он сидит, упершись взглядом в развернутый лист, силясь что-то вспомнить... Но нить мысли уже прервалась, Федор переводит взгляд на окно. На дворе совсем рассвело. Бледное, порцелановой голубизны, словно выцветшее, зимнее небо наперед дает знать о морозе. Прозрачный воздух за мутноватыми стеклами искрится снежной пылью. Как легкое шитье, пронизан он золотыми нитями солнечных лучей. Однако сизый дым из труб не идет вверх, а прибивается к снегу, завихряется у столбов коновязи, упреждая о ненадежности ясной петербургской погоды.

Глянув на бронзовый циферблат больших английских часов с боем, хозяин дома понимает, что больше все равно поработать не удастся. Пора завтракать, а там и во дворец ехать, чтобы поспеть к утреннему молебну. Государыня службы блюла строго. После — праздник: парады, карнавалы, балы... «Господи, прости, — добавляет про себя Федор Иванович, — кажется, ведь неделя всего прошла со дня куриозной свадьбы дураческой, ан опеть праздников на три дни...»

Он поворачивается к двери и, помедлив немного, снова кричит:

— Семен!

Старый слуга научился за многие-то годы различать малейшие интонации в голосе барина и на зов не спешит. Раз и другой без сердца окликает его Федор Иванович, прежде чем в приоткрытую дверь просовывается голова камердинера. Предупредив просьбу, он говорит, поджавши губы:

— Ваше превосходительство, господин вице-адмирал, матушка Дарья Ивановна чай кушать зовут.

— Гожо́. Скажи — иду. Да вели закладывать. Поедешь со мною. Ноне день — Господь пронеси и помилуй. Еще в печатню заехать надобно. Да валенки возьми, чтоб не околеть на морозе-то. Бог знат, сколь ждать-то придется... — Он еще продолжает рассуждать вслух о том, какое действо ожидает их ныне во дворце, где уже столько дней готовятся к торжеству.

Семен же отлично понимает, что барин как бы старается подольститься и тем искупить свой напрасный гнев. Но у него, у Семена, своя есть мысль. И, понимая, что настало «его время», он — неприступен. Без звука открывает он перед барином дверь и цедит сквозь зубы:

— Пожалуйте-с...

В сенях горький запах гари ударяет в ноздри, заставляет закашляться.

«Откуда дым?» — думает Соймонов. Он хочет спросить у Семена и понимает, что тот ждет вопроса, но передумывает и догадывается сам: «Будошники с караульными у рогаток костры палят для согреву. Знать, морозно на воле-то. Как бы пожару не было».

9

Чрез дымные сени, полные в обычное время холодных запахов муки от большого ларя и почему-то кудели, а также чуть пробивающегося, острого духа квашеной капусты, следом за Семеном, Федор Иванович перешел на правую половину дома. В застольном покое, служившем одновременно как бы и крестовой палатою, ждала его жена Дарья. За нею поодаль стояли чада — старший сын Михайла, одиннадцатилетний отрок, погодки — осьмилетняя дочь Марьюшка, которая держала за руку младеня Юрью, да две мамки с дитятями — пятилетним Афонькою и четырехлетней Аннушкой... Благословенно чрево, родящее во благо...

За детьми толпились немногочисленные домочадцы: вдовая тетка с племянником, учитель из семинаристов. Другого учителя — немца — выходить к общей молитве Федор не принуждал. Далее шли непроспавшийся ординарец, приходившийся сродником по отяевской линии, барская барыня с дворецким и еще кто-то из ближних слуг. Все дружно поклонились в пояс вошедшему хозяину. Тот сдержанно ответил. Племянник зажег свечи от лампады пред образом Богородицы, и Федор Иванович стал читать утреню...

Окончив молитвословие, велел гасить свечи. Собравшиеся стали подходить к нему за благословением, после чего разошлись по своим делам. Дарья отперла сундук, достала чистый плат, постелила и велела скатертнику