— …А при других обстоятельствах тебя – шаровой молнией когда-нибудь…

— Ах, вы и об этом слышали?.. — Брюс испуганно покосился на дверь. — Значит, вы в некоторой степени все же посвящены… Мне кажется, это несколько меняет ситуацию – во всяком случае, будет не столь преступным с моей стороны, если я чуть-чуть расширю ваш кругозор… Но только… — он затравленно огляделся по сторонам, — только умоляю вас, мой молодой друг!..

— Нет, нет, клянусь, я – никому ни слова, — поторопился заверить я его.

— Однако вы позволите – я все-таки тоже присяду? — извиняющимся голосом спросил Брюс. — Знаете ли, ревматизм проклятый. Нажил на этой работенке. Стоять подолгу тяжело… О, нет, сидите, сидите!.. — Он вытащил из-под завала обуви еще один табурет и с облегчением опустился на него. — Но имейте в виду, — продолжал Брюс, — мои познания весьма, весьма ограничены, я обладал доступом лишь первой ступени. Не то чтобы вовсе уж можно было бы сказать только «scio me nihil scire»,[11] но довольно-таки близко к тому. Ей-ей, ваш дядя мог бы вам куда лучше, куда обстоятельней…

Я взорвался:

— Оставьте вы в покое дядю! Давайте уж, раз начали… Обещаю – ни одна душа…

Еще некоторое время философ раздумывал, наконец глаза его наполнились решимостью.

— Что ж, мой друг, задавайте ваши вопросы, — достаточно твердо сказал он.

Не следует подыматься.

Следует опускаться.

Тогда будет великое счастье.

Из китайской «Книги Перемен»

Я никак не мог найтись, с чего бы лучше начать. Минуту-другую Брюс терпеливо ждал, затем все же решил прийти мне на выручку.

— Быть может, мой друг, — спросил он, — вам небезынтересно было бы знать, когда и где возник этот Центр. Я, разумеется, имею в виду не его нынешнее наименование и местонахождение.

— Ну, пожалуй… — сказал я, хотя, по правде сказать, это интересовало меня отнюдь не в первую очередь. Однако последовавший ответ философа немедля изменил мое отношение к этому предмету.

— Знайте же, — с неким торжеством в голосе произнес Брюс, — что он существовал всегда! По крайней мере, за последние семь-восемь тысяч лет я вам ручаюсь!.. Да, да, на протяжении всех веков, пока вид homo sapiens существует в своей нынешней, общественной форме. Sic![12] Всегда! Всегда, и (добавлю) везде!

— Но… я слышал… — (Кажется, дядя говорил что-то такое.) — Я слышал, что Корней Корнеевич в этом Центре – со дня основания…

— Тсс! — философ приложил палец к губам. — Nomina sunt odiosa![13] Я уже – и сами изволите видеть как! — поплатился за то, что излишне часто поминал всуе самые досточтимые имена. Обойдемся, так что, поелику возможно, без них… Что же касается названной вами небезызвестной особы, то ее причастность, разумеется, несомненна – однако к созданию лишь этого, конкретного заведения. Одного из неисчислимого множества других, подобных ему… Вижу, вы слегка обескуражены, мой друг? Дабы не оставлять неясности, осмелюсь у вас спросить: хорошо ли вы осведомлены об эзотерических знаниях человечества?

— Ну… в некоторых пределах… — промямлил я.

Очевидно, по моему выражению философ понял, что сии пределы еще уже, чем это отображалось у меня на лице.

— Что ж, понимаю, — вздохнул он. — М-да, наша школа в этом отношении… Однако, non scholae, sed vitae discimus,[14] а потому, если вы позволите, возьму на себя смелость несколько расширить в этой области ваш кругозор. Но прежде – все-таки еще один вопрос. Как вы полагаете, для чего существуют в мире тайны?

— Наверно, — после некоторых раздумий ответил я, — для того, чтобы мы их разгадывали…

— Вот! — воскликнул Брюс. — Именно такого ответа я и опасался! Все наш куцый гностицизм! Нет, нет, вы ничуть не виноваты – это наша порочная система воспитания! К сложному явлению мы спешим привязать, наподобие бирочки, некий его смысл – и тем самым вроде бы что-то для себя объясняем. В чем смысл тайны? Говорим: в познании. В чем смысл движения? Говорим: в достижении цели. В чем смысл власти? В чем смысл жизни? Ну, и так далее… Глупые ярлыки, уничтожающие суть! Ибо смысл движения – в самом движении. Достигнешь цели – и самое движение уничтожишь. А смысл жизни, конечно же – в самой жизни, ни в чем ином! Лишь остановив, уничтожив ее, можно к ней прицепить какой-то ярлык и самонадеянно назвать его смыслом. Но жизнь-то – она живая, а ярлык – мертвечина, надгробье, коли хотите. А смысл власти – сама власть. Цель, навроде блага для подвластных, привешивают к ней, когда надобно с теми же подвластными объясняться, то есть когда полновесной власти, в сущности, уже нет… И вот после этого экскурса снова спрашиваю вас: в чем же смысл тайны?

— В таком случае, очевидно, в самой тайне, — не очень понимая, к чему он клонит, ответил я.

— Вот! — возликовал философ. — Вот! Именно к этому ответу я вас и подводил! Настоящая тайна существует ради самой тайны. Разгадка есть ее уничтожение, гибель! Истинные умы всегда это понимали. Мелкие загадки были оставлены как игрушки для суетных умов – пускай себе распутывают. А подлинные, глубокие тайны запрятывались глубоко, сохранялись внутри храмов от прикосновения дурака. Оттого их и называли внутрихрамовыми или, по-иному, эзотерическими. И при каждом древнем храме существовало нечто наподобие… ну, скажем, своеобразной академии для посвященных, для избранных. Подлинные, великие тайны жили только там. Где еще, к примеру, могла быть написана великая «Книга Еноха», подвигнутого на это и просветленного, если верить преданию, самим повелителем всех тайн земных и небесных архангелом Уриилом? Надеюсь, вы заглядывали в этот неиссякаемый кладезь мудрости, мой юный друг?

— Признаться, как-то… — застыдился я своего дремучего невежества.

— В таком случае я лишь завидую вам, ибо у вас все впереди, — ободрил меня философ. — Это, однако, так, отступление. Вернемся к нашему разговору. Так вот, чем в большей затхлости пребывала человеческая мысль в миру, тем более дерзновенной она становилась в этих…

— Центрах… — подсказал я.

— Ага, вижу, вы начинаете понимать! — обрадовался он. — В них – само будущее рода людского, ибо оно, это будущее, не могло бы реализоваться, если бы кто-то не смог в него заглянуть. Приведу пример: что бы осталось от нас всех, если бы мудрец Ной не обладал способностью к заглядке в будущее, не сумел бы предугадать известное вам бедствие и предпринять также известные меры?.. — Увы, — тяжко вздохнул после паузы философ, — со временем человечество мельчало, мельчали, посему, и тайны, его занимавшие; так полновесный золотой дукат разменивают на нищенские медяки. Какие-то зернышки еще оставались у тамплиеров, что-то кое-как сберегли алхимики. Масонам – тем уж вовсе остались крохи. Все стало вырождаться в мирскую суету, в заурядное фокусничество. Тут и мирская наука поспешала – не ведая, так сказать, о корешках, урывала себе какие-то вершки. Но что-то, что-то, хвала Господу, все-таки удается еще сохранить! Благо, есть еще на земле места, где не одним только сиюминутным знаниям отдается должное! И, несмотря на всю мизерабельность своего нынешнего положения, я, клянусь, при всех посланных мне испытаниях, благодарен судьбе за то, что она направила меня, недостойного, именно сюда!.. — Философ замолк, переводя дух, глаза его горели каким-то нутряным заревом.