— Рядом со школой. Это важно. Через полчаса — хорошо?

И мальчик заканчивает разговор. Говард некоторое время озадаченно стоит на месте, и в ухо ему продолжает гудеть тональный сигнал. А потом до него вдруг доходит вся важность этой встречи, и он понимает, что у Рупрехта может быть одна-единственная причина для такой неотложной просьбы. Надо понимать, он прознал про тренера.

Он надевает куртку и быстро выбегает из дома. К вечеру сильно похолодало, и холод, в сочетании с леденящим предчувствием внутри, сводит на нет хмельной угар от дешевого пива. Что же выяснил Рупрехт и каким образом? Подслушал чей-то разговор? Или взломал школьные компьютерные сети? А может быть, Джастер оставил записку, которая нашлась только теперь? Говард садится в машину, и, по мере того как расстояние между ним и ответом на его вопросы сокращается, нарастает возбуждение — оно обдает его, будто ледяной воздух, врывающийся через клапаны. Вскоре он едва дыша уже влетает в двери пончиковой.

Зал почти пуст, Рупрехт в одиночестве сидит за столиком для двоих, перед ним коробка с пончиками и два пластиковых стакана.

— Я не знал, с какой начинкой вам нравятся… — Он показывает на коробку с пончиками. — Поэтому взял ассорти. И я не знал, какие вам напитки нравятся, так что взял спрайт.

— Спрайт вполне годится, — говорит Говард. — Спасибо. Он садится и осматривается по сторонам. Он не был здесь уже много лет. Здесь мало что поменялось: типичная американщина на стенах, гигантские матовые фотографии булочек и круассанов над стойкой, воздух, пропитанный каким-то безымянным запахом: совершенно невозможно понять, чем же это так пахнет — то ли флуоресцентными лампами, то ли пластиковыми стаканчиками, то ли этой таинственной обжигающей жидкостью, которую тут продают под видом кофе. Он вспоминает, как все радовались в школе, когда это заведение только открылось. Кафе международной сети — и надо же, у нас в Сибруке! В те годы, когда Ирландия была мировым захолустьем, такое событие казалось чем-то вроде чудесного благодеяния, как будто какая-то миссия открыла школу в джунглях. Собираясь в этом вкрадчивом интерьере, дизайн которого был разработан начальством и растиражирован по всему миру, Говард и его друзья с гордостью ощущали, что наконец-то оторвались от окружающего пространства города, где доминировали вкусы родителей, и очутились в каком-то почти мифическом месте, которое преодолевало границы времени и пространства и являлось местом как бы таким универсальным, таким “везде-не-важно-где”, которое принадлежит молодым.

— Очень жаль, что вас уволили, — говорит Рупрехт.

Говард вспыхивает:

— Да нет, это не увольнение, это скорее… академический отпуск…

— Это за то, что вы отвели нас в парк?

Сам не зная, отчего его это так смущает, Говард делает вид, будто не слышит.

— Как тут тихо, — замечает он.

— Люди перестали сюда приходить, — монотонно отвечает Рупрехт.

Говарду хочется спросить: а почему же ты продолжаешь сюда приходить; но вместо этого говорит:

— Рад видеть тебя, Рупрехт. Я и сам давно хотел с тобой поговорить.

Рупрехт ничего не отвечает, просто смотрит ему в глаза. Говард, почувствовав, что в горле у него пересохло, отхлебывает спрайта.

— По телефону ты сказал, что хочешь поговорить со мной о чем-то важном.

Рупрехт кивает.

— Я просто хотел кое-что узнать для своего проекта, над которым сейчас работаю, — говорит он, стараясь сохранять нейтральный тон.

— А что это за проект?

— Ну, это связано с проблемой коммуникации…

Говард замечает, как во взгляде Рупрехта быстро промелькнуло что-то живое, но потом снова исчезло в непроходимых дебрях его сознания.

— Что ж, это хорошо, — говорит Говард. — Хорошо, что ты работаешь над проектом. Потому что мне показалось, что ты последнее время как-то сдал. Ну, перестал так увлеченно заниматься, как раньше.

Рупрехт никак не реагирует на это, он продолжает рисовать кончиком соломинки невидимые идеограммы на столе.

— С тех пор как не стало Дэниела, — продолжает Говард. — Я хочу сказать — тебя, по-видимому, очень потрясло это.

Мальчик по-прежнему всецело погружен в созерцание своих невидимых картинок, только щеки у него багровеют.

Говард оглядывается через плечо. Единственные другие посетители — это иностранцы, супружеская пара, разглядывающая карту города; за кассой стоит усталый азиат и высыпает из полиэтиленовых пакетиков монеты.

— Иногда в подобных ситуациях, — говорит Говард, — необходимо все довести до конца. Разобраться в том, что произошло, уточнить все оставшиеся неясными подробности. Часто именно это — уточнение неясных подробностей — помогает сдвинуться с мертвой точки, чтобы как-то жить дальше. — Он прокашливается. — И пускай иногда это уточнение кажется сложным или даже опасным, не надо забывать о том, что всегда есть люди, готовые тебе помочь. Которые помогут тебе справиться с этой задачей. Ты меня понимаешь?

Рупрехт вскидывает на него глаза, словно пытаясь разрешить какую-то загадку.

Говард, уже изнывая от нетерпения, ждет. Потом, не выдержав, спрашивает:

— О чем же ты хотел со мной поговорить? Ты хотел что-то выяснить?

Мальчик шумно вдыхает.

— Вы упоминали об одном ученом, — говорит он хриплым голосом. — Когда мы были в парке, вы упомянули одного ученого, пионера в исследовании электромагнитных волн.

Говард на миг приходит в полное недоумение. О чем он толкует? Это что — какое-то зашифрованное сообщение?

— Вы рассказывали, что он придумал способ… — Рупрехт понижает голос до шепота — …общаться с умершими.

Глаза у него блестят; и тут до Говарда наконец доходит. Рупрехт ничегошеньки не знает о тренере и о его преступлении, у него нет намерения никого отдавать в руки правосудия, все это Говарду просто пригрезилось. Разочарование так велико, что Говард испытывает сильнейшее искушение немедленно рассказать мальчику всю правду. Но действительно ли он этого хочет — внезапно обрушить всю грязь и цинизм этого настоящего мира на голову Рупрехта? Нет. Поэтому, чтобы как-то заглушить горечь, Говард берет из коробки пончик и откусывает. На вкус он оказывается на удивление хорошим.

— Да, верно, — говорит он. — Его звали Оливер Лодж. В те времена он был одним из самых известных в мире ученых. Он совершил множество важных открытий в области магнитных полей, электричества, радиоволн, а в более поздние годы попытался использовать их для того, чтобы, как ты говоришь, общаться с миром духов. В конце викторианской эпохи это было настоящее поветрие: все увлекались спиритическими сеансами, магией, пытались фотографировать душу и так далее. Наверное, это была реакция на повседневность, которая, напротив, в ту пору была крайне материалистичной, ориентированной на технику, — кстати, как и у нас теперь. Это очень раздражало тогдашних ученых, в особенности потому, что спиритисты якобы прибегали к науке, в частности к новым изобретениям, вроде фотоаппаратов, граммофонов и радио, для общения с потусторонним миром. И вот группа ученых, среди которых был и Лодж, собралась для изучения сверхъестественных явлений, с целью разоблачения всего этого как обмана и шарлатанства.