– в личном разговоре со мной после заседания в понедельник вечером 8 октября – исключительно на Лядова и Емельянова!

Какое мужество!.. Какая товарищеская честность и солидарность у вас всех…

И тотчас после этого, шепнув друг дружке на ухо, без публикаций, без обычных объявлений, без извещения меня, вы наспех и скорую руку сколотили пародию на общее собрание нашего коллектива – которое, кстати сказать, кажется, не было вот уже целый год, – и потихоньку утвердили это постановление.

На мою просьбу созвать настоящее общее собрание членов коллектива, чтобы дать вам возможность объясниться, а мне указать действительные причины и подоплеку моего исключения из университета и, кстати сказать, дать должную оценку вашему трусливому поведению, вы как-то пробормотали в ответ, не то смущаясь, не то стыдясь, не то кого-то опасаясь и боясь, что это невозможно, ибо дело решено уж будто бы совсем окончательно, что никто теперь уже не в силах и состоянии ни обсудить его, ни пересмотреть, ни отменить его. Почему?

Три года вот уже, как я работаю в Свердловском университете. Я проводил и провожу кружки на всех созывах 3-годичного курса, на 2 последних краткосрочного, на I лекторской Зиновьевского университета по специальной командировке ЦК партии, – и никто еще до сих пор не посмел мне сказать, что мой подход к историческим событиям при работе в кружках чем-нибудь расходится с общепартийным или обычным марксистским. И все ваши выпады с этой стороны на мой адрес – сплошной вымысел или пустая ложь!

Весною при чистке – открытой и публичной – никто не посмел мне сделать ни одного упрека в добросовестности моей работы, кроме формальной придирки в отсутствии специальной работы по своему предмету. И по данному вопросу мои объяснения оказались вполне достаточными. Я был утвержден.

И тогда, как и теперь, как и раньше, никогда я не скрывал ни своих, отдельных взглядов, ни своих убеждений, которые, в общем и в целом, вполне соответствовали и теперь вполне совпадают с общепартийной линией.

Какой я есть теперь, таким я был тогда, когда вы меня принимали в число научных сотрудников Свердловского университета.

Что же изменилось?

Я думаю, что вы даже сами не отдаете себе отчета в том, что наделали. В самом деле, не говоря уже о том, что вы меня лишаете всякой возможности защищаться в Институте Красной Профессуры или возможности поступить еще в какой-либо другой ВУЗ – самой формой исключения вы превращаете меня в партийно-подозрительного, вы отдаете меня под какой-то внутрипартийный надзор, если не больше, ибо какому же это дураку непонятно, что одно упоминание имени Богданова в какой угодно связи теперь у очень многих немедленно вызывает лихорадочную дрожь и призрак какой-то мифической контрреволюции, в которую, признаться, большинство из вас само не верит.

В чем же, однако, вы меня обвиняете?

Что такое эта пресловутая моя богдановщина, которая вызвала у вас такой трусливый ужас?

Я не знаю, за что арестован сам Богданов, но глубоко убежден, что это чисто случайное явление, вызванное скорее чисто предупредительными и разведочными мерами, нежели его личной контрреволюционностью и враждебностью нашему Советскому строю. Так или иначе – это даже неважно в данном случае. Все это ведь скоро обнаружится. Но допустим даже, что он сам или кое-кто из его последователей в чем-нибудь провинился, с изменением его точки зрения оказался в глубоком противоречии с нуждами и ходом нашей революции.

Так что из этого? И причем здесь я?

Разве от неудачного или неправильного применения какого-либо научного метода сам метод теряет свое значение, лишается своей силы?

Не помните ли вы, как сам Гегель применением своей диалектики полностью оправдал прусское феодально-бюрократическое государство? И разве после этого ценность его метода понизилась, сила его притупилась? Разве это помешало Марксу великолепно использовать диалектику в интересах пролетариата и превратить ее затем в сильнейший инструмент классовой борьбы рабочего класса?

Разве тем, что кое-кто из современных ученых искусно применяет теорию Эйнштейна (да и он сам, кажется, порой), пытаются реабилитировать разного рода отжившую и реакционную чепуху, разве от этого сам принцип относительности теряет свою методологическую ценность?

Понятно, что неудачное применение самого метода – при резко неправильных выводах – может на время дискредитировать его, особенно в глазах людей, привыкших всегда знакомиться с новыми научными открытиями из вторых, а то и третьих и четвертых рук.

Что и говорить! Неудачное применение неистовым Виссарионом гегелевской диалектики для оправдания русского самодержавия и крепостного строя надолго оттолкнуло от этого плодороднейшего научного метода целое крыло молодой русской социалистической интеллигенции эпохи 30‐х и 40‐х годов.

Но разве от этого – я повторяю – сама диалектика потеряла свою силу и ценность?

А между тем, что вы знаете об организационном методе? Что вы слышали об организационной точке зрения? И что вы понимаете в этой организационной науке?

Если опросить вас всех, начиная от Лядова и Вегера и кончая последней пешкой среди научных сотрудников, в чем суть тектологического метода, в чем его сила и значение, – никто, клянусь Марксом, никто из вас толково на это не ответит, ибо никто из вас этого не знает, никто об этом даже не читал.

Вы все заладили, как сороки, то и дело повторяете, как попугаи, шаблонно-избитые словечки об эмпириомонизме, об идеализме, о махизме и всякой прочей ерунде, взятой напрокат, на веру, без внутреннего смысла, без критики и без проверки, без ума и без понятия.

А я? Я считаю организационную науку величайшим и гениальнейшим завоеванием человеческого ума XX столетия, появление и развитие которой всецело подготовлено всей предыдущей теоретической работой, работой Маркса и Энгельса и всей практикой международного рабочего движения. И, кстати сказать, именно практика русского большевизма поразительно блещет моментами своей интуитивной тектологической чистотой. Недаром же Богданов в прошлом большевик! Что и понятно, ибо по существу, с точки зрения Тектологии, всякая правильно решенная задача и решена на основании тех или других тектологических принципов и схем, сознают ли это люди или нет.

В том-то и сила организационной науки, что она, выражаясь словами Энгельса, не представляет собой какой-то радикальнейший душеспасительный рецепт, а наоборот, лишь раскрывает в своих формулах действительно существующие отношения людей между собой, людей к вещам и вещей между собой.

Так я думаю! И никогда я не боялся открыто высказывать эти взгляды, и теперь определенно и твердо их подтверждаю, ибо между ними и моей партийной практикой до сих пор еще никакого противоречия не было.

Представляя собой почти чисто естественную, экспериментальную научную дисциплину, скорее всего даже всеобщую научную методологию,