подоконнике. — Я забыла её в больнице…» Да, она была права, и прямо в тот момент, когда она это подумала, маленький кустик стоял в её бывшей палате где-то рядом с Ялтой.

Ева обошла всю квартиру, постояла на кухне, посмотрела на своё отражение в ванной, посидела на кровати в комнате и поняла, что больше не может здесь оставаться. Что ей было здесь делать? Любые её дела казались ей такими ничтожными и не стоящими своего на фоне всего, что с ней произошло, что заниматься ими было как-то грязно и грешно, а потому, не пробыв в квартире и часа, Ева вышла из дома и пошла пешком сквозь такой знакомый парк.

В парке было хорошо: тихо и безлюдно, в меру прохладно, не жарко и не холодно, где-то пел соловей и шелестели кусты сирени, но Ева не замечала всего этого, принимая всё, окружающее её, как данность. «Ну вот и Ранель ушёл, оставив меня одну, — думала Ева, медленно шагая по узкой тропинке и смотря себе под ноги. — И все уходят с обиженным, озлобленным сердцем, думают, что я выберу Рай. Хотя они даже не думают, они уверены в этом, они давно уже перестали надеяться и потому прощаются со мной… Я для них мертва — по крайней мере, они так считают. А какой в этом смысл? Кто бы мне сказал сейчас, разъяснил, но нет, я должна понять сама. Вот есть большое-большое озеро, — подумала Ева, когда проходила мимо пруда, по которому люди катались на лодках. — В нём чистейшая вода, всякая живность, вокруг него — оазис. Вот есть пересохшая от жажды пустыня, в которой всё давно умерло и потеряло надежду на возрождение. А есть река, и у реки есть выбор, куда ей течь: в озеро, где и так уже всё хорошо, где водится рыба и на плодоносных деревьях поют птицы, или в пустыню, где всё умирает от жажды. По-моему, выбор очевиден».

Ева сама не заметила, как вышла к манежу. Она с удивлением посмотрела на большое круглое здание — раньше она видела его всего пару раз, — подошла к забору, за которым лихо катались на конях мастера верховой езды, и с грустью заметила, что среди них нет ни красивой лошади масти «серая в яблоках», ни молодого человека с длинным полупрозрачным платком на шее. «Я никому ничего не должна, и мне никто ничего не должен, — подумала Ева, положив голову на согнутые в локтях руки. Чуть поодаль рыли копытом землю беспокойные лошади, то и дело встряхивая головами и косматыми гривами: им не терпелось убежать куда-нибудь подальше от этого оживлённого места. — Столько людей на свете, но никому из них нет до меня никакого дела. Я теперь одна, сама с собой».

Ева пошла дальше. Она обошла манеж, проводила долгим взглядом тренирующихся людей и свернула на узкую тропу, идущую вдоль почти пересохшего ручья: он весело журчал, перескакивая с камня на камень, и был таким на удивление чистым, что Ева, остановившись на маленьком деревянном мостике поперёк него, невольно засмотрелась на его прозрачные хрустальные воды. «И это совсем не тот бурный поток, который сносил всё на своём пути в ялтинских горах, — подумала она, разглядывая мозаику частых мелких камней на дне ручья. — Это его младший брат, несущий свои воды на север. Мда… Такой далёкий и холодный север… Там дует колючий суровый ветер, пасёт вдоль ледяного моря выцветшие пески и гнёт старые скрипучие сосны… Безлюдная, негостеприимная страна, которая гонит всех прочь со своих пустынных земель».

Что-то вдруг шевельнулось в душе Евы, и она, поддавшись этому внезапному порыву, сошла с мостика прямо в середину ручья: холодная вода мгновенно наполнила собой её туфли и остудила ноги, а вместе с ними и неугомонные мысли, которые быстро текли в её голове подобно горному потоку. Ручей убегал куда-то дальше, прочь от города; вокруг Евы возвышались старые, разлапистые ели, и их мохнатые буро-голубые иглы ласково склонялись к прозрачному холодному течению. «Такие решения нельзя принимать быстро, — возобновила свой внутренний монолог Ева, неспешно шагая прямо по середине ручья. Мостик остался позади, вокруг густой толпой стояли ели и лиственницы, и отступать ей было уже некуда: дорога осталась лишь одна, и сейчас она подталкивала Еву своими хрустальными обжигающими руками дальше, вниз, к склону. — Ты старательно говоришь это себе, пытаешься сдерживать саму себя, но кого ты обманываешь? Ты давно уже всё решила, если только у тебя вообще был выбор, и вряд ли когда-нибудь изменишь своё мнение. К чему тянуть? Всё стараешься остудить разум, да, пытаешься трезво взвесить все «за» и «против»? — обращалась Ева сама к себе. — Похвально, мудро, но ни к чему сейчас. Влюблённое сердце не погасишь, оно будет нашёптывать тебе на ухо свои мысли до тех пор, пока не сделаешь так, как оно хочет… Да и что ты хочешь взвешивать, скажи? Всё уже давно пересчитано и взвешено за тебя, осталось только выбрать, что тебе любо… Всегда трудно выбирать между двумя враждебными сторонами, но даже если одна сторона подталкивает тебя к другой… Вообще-то это странно, они не должны были этого делать. Что ты говоришь, Ева? Тебя никто не подталкивал, это всё твои домыслы».

Вдруг Ева поскользнулась: нога, которую она поставила на большой круглый камень, не удержалась и поехала дальше, а вслед за ней и вся Ева. Девушка упала в воду и кубарем полетела вниз, по склону; благо, косогор был не очень крутой, и Ева отделалась лишь парой синяков и насквозь промокшей одеждой. Она осторожно села в воде, не спеша подниматься, и осмотрелась: ручей радостно выбегал здесь из лесной чащи навстречу широкому дикому желтовато-зелёному полю, заросшему высокой сухой травой, которую уже давно никто не косил и не собирался это делать; тому самому полю, на котором когда-то Ева впервые встретила Мэри.

«Лошадям хорошо, — подумала она, вставая и отряхиваясь. — У них сильные ноги, и они могут бежать, куда захотят. Птицам тоже хорошо: у них сильные крылья, и они могут лететь, куда им вздумается. У человека же нет ни таких сильных ног, как у лошади, ни крыльев, и сам он ничего не может, хоть и укротил коня и сделал металлическую птицу. Но ценят ли они то, что имеют? Восхищается ли орёл той высотой, на которой он летит, любуется ли лошадь полем, по которому она бежит подобно стреле, или для них что горы, что лес, что поля — всё одно? Или только человек смотрит каждый день на закат