Через три дня бомба была сброшена опять, в этот раз на Нагасаки. На следующий день официальные лица в Вашингтоне выпустили длинный отчет, составленный профессором физики из Принстона Генри Деволфом Смитом, где рассказывалось, как в условиях секретности разрабатывалось это оружие. У Эйнштейна надолго осталось ощущение неловкости, поскольку в реализации проекта Смит отводил историческую роль письму, написанному Эйнштейном Рузвельту в 1939 году.

В сознании людей Эйнштейн, написавший письмо, которому приписывали такое значение, и открывший за сорок лет до того соотношение между энергией и массой, указавшее путь к атомной бомбе, стал ассоциироваться с созданием самой бомбы, хотя его вовлеченность в этот процессе было очень незначительной. Time поместил на обложку портрет Эйнштейна с грибовидным облаком сзади, украшенным формулой E = mc2. В статье, написанной под руководством редактора по имени Уиттакер Чамберс, журнал в своем особом, цветистом стиле сообщал:

Сквозь последовавшие за тем взрыв и пламя, сравнить которые ни с чем нельзя, интересующиеся причинно-следственными связями в истории смутно различат черты застенчивого, чем-то напоминающего святого, по-детски непосредственного маленького человека с мягкими карими глазами, с обвислыми, как у уставшей от жизни гончей, щеками и волосами, похожими на северное сияние… Альберт Эйнштейн непосредственно над бомбой не работал. Но Эйнштейн является отцом бомбы по двум важным причинам:

1) именно по его инициативе началась разработка бомбы в США;

2) именно его уравнение (E = mc2) указало на теоретическую возможность создания атомной бомбы36.

Свою причастность Эйнштейн сознавал, и это его мучило. Когда его портрет появился на обложке Newsweek с заголовком “Человек, положивший этому начало”, Эйнштейн с горестью сказал: “Знай я, что немцам не удастся сделать атомную бомбу, я бы никогда пальцем о палец не ударил”37.

Конечно, ни сам Сциллард, ни его друзья, участвовавшие в создании бомбы, многие из которых были беженцами из гитлеровского ада, не могли знать, что такие блестящие ученые, как, например, оставшийся в Берлине Гейзенберг, не совладают с ее секретом. “Возможно, я могу быть прощен, – сказал Эйнштейн за несколько месяцев до смерти в разговоре с Лайнусом Полингом, – ведь все мы считали, что немцы, весьма вероятно, работают над этой проблемой, что они могут преуспеть и, используя атомную бомбу, стать господствующей расой”38.

Портрет Эйнштейна, сделанный Филиппом Халсманом в 1947 г.

Несколько недель после того, как была сброшена атомная бомба, Эйнштейн был необычно молчалив. Он спроваживал репортеров, стучавшихся в двери его дома на озере Саранак, он даже отказался дать оценку происходящему, когда ему позвонил Артур Хейз Сульцбергер, издатель The New York Times, живший тем летом с ним по соседству1.

В середине сентября, когда прошло уже больше месяца, Эйнштейн, собираясь покинуть снятый на лето дом, согласился обсудить этот вопрос с появившемся у него репортером новостного агентства. Он подчеркнул, что бомба только подталкивает его к еще более активной поддержке идеи мирового федерализма[94]. “Спасение цивилизации и всего рода человеческого возможно только путем создания мирового правительства, – сказал он. – До тех пор пока суверенные государства имеют вооруженные силы и военные секреты, новые мировые войны неизбежны”2.

Как и в науке, в мировой политике Эйнштейн искал единый набор принципов, способных создать порядок из анархии. Система, основанная на суверенных государствах с их собственными армиями, соревнованием идеологий и несовместимыми национальными интересами, с неизбежностью будет порождать новые войны. Поэтому мировое правительство он считал разумной идеей, а не прекраснодушием, скорее чем-то утилитарным, чем наивной мечтой.

Во время войны Эйнштейн был осмотрителен. Он был беженцем в государстве, использующем военную мощь скорее ради благородного дела, а не в сугубо националистических интересах. Но конец войны и взрывы атомных бомб все изменили. Мощь наступательного оружия все увеличивалась, а следовательно, все больше ощущалась необходимость создания структуры, обеспечивающей безопасность в мире. Для Эйнштейна опять пришло время откровенно говорить о политике.

Ему оставалось жить десять лет. Все эти годы энтузиазм, с которым он пропагандировал единую структуру управления миром, соперничал разве что с желанием отыскать единую теорию поля, которая управляла бы всеми силами природы. Попытки найти решение этих, хотя и столь разных, задач была отражением его инстинктивного стремления к трансцендентальному порядку. Кроме того, сама постановка этих задач свидетельствовала о готовности Эйнштейна быть нонконформистом, бросать, оставаясь безмятежно спокойным, вызов господствующей точке зрения.

Через месяц после того, как бомбы были сброшены, группа ученых подписала обращение, настоятельно рекомендуя создать совет государств для контроля над атомным оружием. Эйнштейн откликнулся письмом Роберту Оппенгеймеру, под руководством которого добились успеха ученые в Лос-Аламосе. Настроение авторов заявления он одобряет, писал Эйнштейн, но относится критически к их “очевидно неадекватным” политическим рекомендациям, поскольку верховная власть по-прежнему остается в руках суверенных государств. “Сохранение мира немыслимо без реального управляющего органа, способного сформулировать и провести в жизнь закон, определяющий международные отношения людей”.

Оппенгеймер вежливо указал, что “заявления, которые вы приписываете мне, моими не являются”. Они были написаны другой группой ученых. Но он тем не менее оспаривал довод Эйнштейна о необходимости полноправного мирового правительства: “Начиная с Гражданской войны вся история этой страны показывает, насколько трудным может быть построение федеральной власти, когда есть явно выраженные различия ценностей, которые эти сообщества пытаются объединить”3. Так Оппенгеймер стал первым из большого числа послевоенных реалистов, которые не принимали всерьез с их точки зрения безосновательный идеализм Эйнштейна. Конечно, на возражения Оппенгеймера можно было бы ответить, что именно Гражданская война самым ужасным образом показала опасность не надежной федеральной власти, а существования на ее месте структуры, состоящей из обладающих армиями суверенных государств с разными ценностными приоритетами.

То, что представлял себе Эйнштейн, было мировым “правительством” или “властью”, обладающей монополией на военную силу. Он называл такую организацию “наднациональной”, предпочитая этот термин слову “интернациональная”, поскольку она должна была скорее быть выше входящих в нее государств-членов, а не выступать в роли посредника между суверенными государствами4. Эйнштейн чувствовал, что основанная в октябре 1945 года Организация Объединенных Наций его критерию не удовлетворяет.