– Шура, сколько раз повторять одно и то же? Или не хочешь учиться?

– Я мужчина. И поэтому физически не способен готовить для себя…

Он лежал на полу, совсем близко от Татьяны, смешивавшей жирное теплое молоко с мукой и сахаром.

– Но сделал же ты мне мороженое.

– Так это для тебя!

– Шура!

– Что?

– Почему ты смотришь на меня, а не на тесто?

Он растянулся на досках, мечтательно взирая на нее.

– Не могу оторвать от тебя глаз, потому что ты невероятно возбуждаешь меня, особенно когда так самозабвенно готовишь оладьи или все, что я хочу. Не могу оторвать от тебя глаз, потому что мне расхотелось оладий.

– Перестань таращиться на меня, – отмахивалась Татьяна, пытаясь оставаться спокойной. – Что будешь делать, когда забредешь в лес и захочешь есть?

– Ну уж оладьи мне печь не придется. Стану жевать кору, ягоды, грибы.

– Сделай одолжение, не ешь грибы. Так ты будешь смотреть или нет?

Он лениво приподнялся и заглянул в кастрюлю.

– И что? Молоко, мука, сахар. Это все? Можно снова на тебя смотреть?

Татьяна взмахнула ложкой, так что брызги полетели ему в лицо.

– Эй! Кому я сказала, учись!

Александр, недоверчиво покачивая головой, сунул руку в кастрюлю и швырнул пригоршню жидкой массы в Татьяну.

– С кем это ты шутки вздумала шутить?

– Не знаю, – протянула она, вытирая тесто и продолжая мешать смесь. – Но по-моему, это ты не понял, с кем вздумал шутки шутить.

И, не дав Александру опомниться, она опрокинула ему на голову кастрюлю и удрала.

Александр, весь перемазанный тестом, поймал ее на поляне и принялся тереться об нее своим телом, закрывая ей рот, чтобы не давать смеяться. Но она не могла остановиться, охваченная отчаянным восторгом и жгучим желанием. Тряслась от смеха, что слишком ярко напоминало мужу о ее трепещущем от вожделения теле, потому что он набросился на нее и повалил на землю. Дрожа, задыхаясь, липкие, измазанные с ног до головы густым молоком и сахаром, они льнули друг к другу, лизали, кусались, боролись, сливаясь в единое целое.

Много позже довольного и усталого Александра осенила идея:

– Если мы не испекли оладьи и съели тесто сырым, это будет считаться завтраком?

– Я почти в этом уверена, – изрекла Татьяна.

Солнце стояло высоко над деревьями. Александр, успевший сколотить столик, чистил на нем рыбу армейским ножом. Татьяна стояла рядом с кастрюлей, куда складывались тушки, собираясь сварить уху.

– Ты никогда не будешь голодать, пока есть кто-то, кто сварит добытую тобой еду, верно, Шурочка?

– Таня, если придется, я разведу огонь и поджарю рыбу, – заверил он. – А что?

– Шура, ты ловишь рыбу, разводишь огонь, делаешь мебель, сражаешься, рубишь лес. Есть ли предел твоим талантам?

– А это тебе судить.

Александр нагнулся и стал целовать ее, пока она не застонала.

– Не будь такой соблазнительной, – прошептал он.

Она смущенно откашлялась:

– Мне давно пора разучиться краснеть по всякому поводу.

– Не нужно! Только не это. Кстати, есть одна вещь, которая мне недоступна. Не могу печь оладьи.

Татьяна смешно наморщила нос и поцеловала его.

– У нас достаточно керосина для примуса?

– Сколько угодно, а что?

– Когда я поставлю уху вариться, можно оставить ее на медленном огне?

Она запнулась.

– Шура… Дуся просила меня прийти помочь ей в церкви. Пожалуйста, не сердись. Мне не по себе, потому что я совсем их забросила…

– Ты то и дело там торчишь, – хмуро заметил он.

– Кто-то сказал, что я – его тень.

– Да, если не считать того, что ты постоянно туда бегаешь. – Александр вздохнул. – Что на этот раз?

– Одно из окон выпало. Она спрашивала, не вставишь ли ты раму.

– Ах, так теперь я ей понадобился?

– Я пойду с тобой. Она обещала заплатить водкой.

– Лучшей платой для меня будет, если она оставит тебя в покое.

Татьяна убежала и вернулась с папиросой и сделанной из патрона зажигалкой.

– Открой рот.

Александр неохотно взял папиросу и несколько раз затянулся. Татьяна, не зная, что дальше делать с папиросой, сунула ее в губы, тоже затянулась и мучительно закашлялась. Александр знаком велел дать ему папиросу и проворчал:

– Не смей больше этого делать. Я слышу, как ты дышишь по ночам: у тебя неладно с легкими…

– Это не туберкулез. Просто ты слишком крепко меня держишь.

Она отвела глаза.

Александр покачал головой, но промолчал.

В церкви она, стоя на лестнице, держала раму, пока Александр орудовал молотком и замазывал раму смесью измельченного песчаника и глины.

– Шура!

– Что?

– Могу я задать тебе гипотетический вопрос?

– Нет.

– Что бы мы делали, будь Даша до сих пор жива? Ты когда-нибудь думал об этом?

– Нет.

Татьяна помолчала.

– А я думаю. Иногда.

– И когда же ты об этом думаешь?

– Например, сейчас. – Не дождавшись ответа, Татьяна продолжала допытываться: – Ты можешь поразмыслить об этом? О том, что бы мы сделали?

– Я не желаю об этом думать.

– А ты подумай.

Александр вздохнул:

– Почему тебе так нравится мучить себя? Считаешь, что жизнь была к тебе слишком добра?

– Жизнь была ко мне чересчур добра, – кивнула она.

– Держи раму, – велел он, – не то разобьешь стекло, и Дуся никогда нас не простит. Не слишком тяжело?

– Нет, сейчас подберусь ближе.

– Потерпи немного, скоро закончу.

Татьяна неловко повернулась, потеряла равновесие и полетела вниз, выпустив раму. Стекло вылетело, и Александр едва успел его поймать и бережно отложить в сторону, прежде чем помочь Татьяне подняться. Она испугалась, но, к счастью, не ушиблась, только поцарапала ногу и сейчас недовольно хмурилась.

– Ну? Как тебе мои рефлексы? Теперь Дуся будет молиться за мое здоровье каждый день.

Он попытался стряхнуть пыль с Татьяны, но только перемазал ее еще больше.

– Взгляни на мои руки! Сколько цемента! Еще немного, и мы с тобой станем навеки неразделимы!

Он улыбался, целуя ее ключицы. Но Татьяна по-прежнему хмурилась.