Любовь, что движет солнца и светила – это было единственное, что могло бы спасти Златоуста, который в последнее время стал отчаянно пить – горе своё заливал с тех пор, как узнал, что его предали; и Муза-Луза убежала, скурвилась, и господин Бесцеля дёру дал. И не писалось теперь ни черта – перо из рук валилось, одна только рюмка ещё держалась, да и то подрагивала.

Понимая причину запоя, Старик-Черновик старался щадить самолюбие Короля, но долго терпеть его дикие выходки не собирался. Он в шею выгнал из кабинета Зерру Зеленозмийцева, вечного собутыльника. Стал прибираться в кабинете и ворчать:

– Ох, уж мне эти гении. Ну, сколько, сколько можно керосинить?

Растрёпанная голова Мистимира лежала на столе – как на плахе.

– А где ты пропадал, старик?.. Я звал тебя, но ты не оглянулась, я слёзы лил, но ты не снизошла… – Приподнимая голову, Король хохотнул. – А где мой Зерра? Мой друг, товарищ и брат.

– Прогнал я Зерру, отправил к французскому пэру.

– Ну, сам тогда плесни мне двадцать капель. Надо сделать опрокидонт. Ты что, оглох? Плесни, сказал, покуда не зашиб.

– Ох, как страшно. Мороз по роже. Айда на диван, отдохнёшь.

– Нет! – Мистимир покачал гудящей головой. – Она скоро придёт, и мы начнём работать.

– Придёт она, как же! Упорхнула бабочка. Да не просто так. С деньгами твоими. А с нею Бесцеля. Они давно уже крутили шашни, я говорил, так ты разве услышишь?

Мистификатор голову поднял. Дикие глаза его – глаза человека, стоящего на грани сумасшествия, – яростно забегали по кабинету.

– Что ты плетёшь, старик? Лапти? Или чепчик?

Слуга стал прибирать рабочий стол цвета «мраморная вишня», заваленный объедками, обрывками бумаги, окурками со следами помады.

– Смотри! – Он показал обрывок свежей газеты. – Везде об этом пишут. Позавчера их видели в Лукоморске, шиковали там, белый теплоход гоняли по волнам. Все уже знают, кроме тебя, Фомы Неверующего. Ты всё никак не поверишь. Ну, пойдём на диван, отдохнёшь маленько. Скоро я знатную баньку налажу, попаришься, выгонишь дурь. А потом уж будем думать, как выпутываться из этой истории… Какая, говоришь, история? А помнишь, я рассказывал про Вальтера Скотта? Он получал такие большие гонорары, на которые мог бы жить припеваючи, но он решил дальше пойти. Он стал компаньоном издательской фирмы, которая печатала его книги. Тебе это о чём-то говорит? Ты ведь тоже компаньон издательского дома. Или забыл?

– Помню. Ну и что там дальше было с этим Вальтером?

– Да вот, примерно, тоже, что теперь с тобой. В 1826 году издательская фирма обанкротилась и на бедную голову Вальтера Скотта обрушился долг – больше сотни тысяч фунтов. А он был парень гордый, щепетильный. Отказался от помощи Королевского банка и не принял нескольких десятков тысяч фунтов от безымянных благотворителей. Вальтер Скотт сам себя забил в колодки, в литературные кандалы. Он лихорадочно стал писать роман за романом, один паршивее другого. Ну и всё, сгорел лет через пять. От истощения.

Король задумался, почёсывая лохмы.

– А много там? Долгов-то.

– Мало не покажется.

Дрожащими руками достав посудину из-под стола, Мистимир прямо из горлышка вылакал остатки.

– Да пошли они все… – Он отбросил пустую бутылку. – И ты вместе с ними.

Слуга осторожно подхватил его под микитки, на диван отволок, белым пледом укрыл.

За окном вечерело. Затопив камин, старик задумался, глядя на танцующее пламя. Странное дело, но его почему-то мало волновал кошмарный долг, свалившийся на хозяина после того, как господин Бесцелир и Кокотка Луза так ловко облапошили писателя и скрылись за границей; деньги не волнуют бессмертных.

Самое главное в его раздумьях было: cherchez lafemine – шершэ ля фам – ищите женщину. Он знал, что Мистимир – даже тогда, когда ещё не был таковым – настойчиво, упорно занимался поисками женщины, той неповторимой, ненаглядной, единственной, какую ищет на земле всякий мужчина, только далеко не всякому доводится найти. Как тут помочь хозяину? Старый слуга долго размышлял на эту тему, и не сразу, не вдруг, но осмелился всё-таки сыграть в этой пьесе роль старого сводника – не самую хорошую и не самую благодарную. А что было делать? Смотреть, как этот человек – день за днём и год за годом – гробит свой талант? Нет! Старик решил, во что бы то ни стало, отыскать царевну Златоустку, которая была способна теплом и светом кроткой души своей высветлить даже самую тёмную душу. Да только где её найдёшь, такую Златоустку, в нашем современном мире, который будто бы летит в тартарары. Да и была ли она, Златоустка? Не выдумка ли это?

В общем, старый слуга в роли старого сводника пустился на хитрость, руководствуясь тем, что победителей не судят, и тем, что цель оправдывает средства. В потайном кармане своего хозяина – сроду он не рылся по чужим карманам – слуга отыскал фотографию Златоустки. «Шикарная царевна, ни чо не скажешь!» – подумал старый сводник и начал поиски красавицы, похожей на Златоустку. Но вскоре он притомился и понял, какая это сложная работа. «Вот это я связался! – в минуты отчаянья думал Старик-Черновик. – Лучше десять раз «Войну и мир» переписать, «Тихий Дон» на семь рядов перелопатить!»

И где только он не был, куда только не совался: в модельные агентства, в салоны красоты, в редакции гламурных дорогих журналов. Потом старый сводник пошёл по театрам – пересмотрел кучу всяких спектаклей с участием молодых дарований. Затем стал «бомбить» киностудии, в которых были сотни картотек с широким выбором актрис по цвету глаз, волос, по росту, по годам, по весу и национальности. Он стал постоянным наблюдателем всевозможных конкурсов красоты, на которых выбирали «Мисс города», «Мисс области» и даже «Мисс Мира», «Мисс Вселенной».

И в результате длительных, утомительных, бесполезных своих похождений старый сводник сделал печальное открытие. Женская красота – чисто внешняя – не совпадала с красотою чисто внутренней. Если не все, то многие девушки откровенно использовали внешность для достижения цели, которая была, как правило, настолько мелкой и стандартной, что просто ужас: богатый муж, машина, дом на море или что-то наподобие того. Так что тут и говорить не приходилось о кротости, о жертвенности, о женственности, о нежности этих красавиц. Их души были если не тёмные, то уж никак не светлые, не способные гореть во имя великой Любви. И тогда старый слуга загоревал: «Безнадёжное дело затеял, однако, бороду даю на отсечение. Я с этим делом опоздал лет на сто или двести – тогда ещё и солнце было не запятнано, и русская песня за душу хватала своею простотой, бесхитростностью, и девичья душа изумляла чистотой, глубиной, целомудренностью. В этом слове – в слове «целомудренность» – мы теперь зачастую видим одну физиологию. А ведь это, милые мои, куда как больше: мудрость в человеке была целая. Целомудрие в нём было не порушено. А теперь я ничуть не удивлюсь, если это слово уже исчезло из нашего словаря. Господин Бесцелир – или другие бесы – выкрутили, вывинтили самые светлые, святые слова и святые понятия, за моря увезли и продали, или просто на помойку выбросили!»