— Да будет тебе, Джек, мучить так бедное животное! Дай ему передохнуть. Ведь этот подъем один из самых тяжелых.

— Да, но зато корзины-то почти пустые. Чего ему еще? Уж очень ты жалостлива, Уини!

— А у тебя совсем нет сердца, Джек. Когда он давеча нес эти корзины в Моннертс, они были полные доверху. Туда и назад — четырнадцать миль, и без отдыха. И он ничего не ел, кроме того, что сощипнул мимоходом.

— Тем больше ему причины скорей попасть домой. Если бы он умел говорить, то, наверное, сказал бы то же самое, что говорю я.

— Может статься. Но все-таки он очень устал и, конечно, еле тащит ноги. Ты хоть не бей уж его больше, Джек, слышишь?

— Ну, ладно, не буду… Ползи же скорее, Джинкем. Еще какая-нибудь миля — и ты будешь дома, на лужке, по самые уши в хорошей, сочной траве. И почавкаешь всласть, и отдохнешь там до утра. Постарайся еще немножко, пошевеливайся!

Точно поняв, что ему говорят и какую оказывают милость, осел стал напрягать последние силы, истощенные долгим трудным переходом по горам и такою же долгою голодовкою.

Провожатые осла были мужчина и женщина, оба довольно необычайного вида. Мужчина отличался очень маленьким ростом и ковылял на деревянной ноге. Женщина была выше его на целую голову именно потому, что сам-то он был уж очень мал. Ее простая, домотканая, мешковато скроенная и сшитая одежда не могла скрыть ее красивой пропорциональной фигуры, а глаза и волосы были так хороши, что многие герцогини и принцессы охотно отдали бы за них все свои драгоценности, если бы можно было купить живые глаза и заставить чужие волосы расти на своей голове. Эти волосы, черные как вороново крыло, длинные и густые, были свернуты жгутом и заколоты вокруг головы шпильками. Как волосы, так и огромные черные глаза под такими же черными пушистыми бровями, с длинными ресницами, бронзовый цвет кожи и черты лица напоминали цыганский тип. Напоминало об этом типе и то, что на всем облике молодой женщины лежала печать привычной неопрятности, и каждый, взглянув на нее, мог сказать: «Какая бы это была красавица, если бы она имела обыкновение умываться, причесываться и одеваться!»

Тот, с кем она шла, был ее старший брат, за свою подпрыгивающую походку, к которой вынудила его деревянная нога, прозванный Джеком Прыгуном. Он тоже был похож на цыгана, хотя вместе с сестрой происходил от одних и тех же родителей, коренных англичан. Оба они, подобно цыганам, занимались продажею кур и другой птицы на двух ближайших рынках — в Монмаутсе и Россе. Тщедушный, малосильный и вялый, Джек невольно подчинялся своей младшей сестре, Уинифреде, обладавшей избытком силы и энергии.

День был рыночный, и брат с сестрой ходили в Монмаутс, где продали свой товар и накупили себе кое-чего другого, необходимого в хозяйстве. До вершины перевала оставалось немного, а там остальная часть дороги была легче для усталых путников. Впрочем, Уинифреда поднималась таким легким шагом, словно и понятия не имела об усталости. Измучились только Джек да больше всего бедный ослик.

Однако отдых для терпеливого четвероногого неожиданно наступил раньше, чем это было обещано хозяином. В одном месте, где дорога врезалась между двумя откосами, поросшими густым кустарником, из-за кустов вдруг выскочил человек, вид которого мог привести в содрогание любых мирных путников, не приготовленных к таким встречам. Но те, перед которыми он так внезапно появился, не только не выразили испуга, а напротив, вполне дружески приветствовали его.

Это был мужчина лет тридцати, исполинского роста и богатырского телосложения, с целою копною темно-русых щетинистых, торчащих во все стороны волос на огромной голове, с рыжей, окладистой, всклоченной бородою и глазами, похожими на горящие уголья. Он также напоминал цыгана. Кафтан из толстого сукна бутылочного цвета и красный плисовый жилет были изодраны, словно их владельцу пришлось продираться сквозь колючую растительность. Лицо и руки у него были такие же грязные, как у той, которая в это время скалила ему в улыбке свои прекрасные зубы.

— Ну что слышно нового внизу, возле Моннертса? — спросил, поздоровавшись, исполин, хлопнув Джека по плечу.

— Нового много, Роб, — ответил тот. — Так много, что если бы все написать, то понадобилось бы столько бумаги, сколько войдет в обе эти корзины.

Хромой привык разнообразить свой товар, забирая все, что ему попадало в руки; так же разнообразны были и цветистые обороты его речи.

— Поделись со мною хоть частью этих новостей, Джек, — сказал тот, которого звали Робом, и спокойно присел на выступ откоса, заставляя этим остановиться и своих собеседников, к огромному удовольствию измученного осла.

— Гроза надвигается, Роб, гроза с трескучим громом и смертельными молниями, — начал Джек, располагаясь рядом с приятелем, между тем как его сестра осталась стоять, сложив руки под своим пестрым грязным передником. — Весь рынок был полон забияк со стороны Реглена и от лорда Уорстера. Заставляли всех встречных и поперечных кричать здравицу королю, а кто не хотел, тех лупили на оба бока.

— А Джек этого очень боится, потому и орал громче всех. Я думала, у него глотка лопнет от усердия! — насмешничала сестра.

— А ты полагаешь, сладко бы мне было, если бы за мое молчание меня те озорники повалили, сняли с меня деревяшку да ею и переломали бы мне ребра? — огрызался Джек. — Разве ты не видала, как одного храбреца, осмелившегося крикнуть: «Да здравствует парламент!» — чуть в клочья не разнесли? Поэтому я и орал что было мочи: «Да здравствует король!» — а про себя добавлял другое. От этого у меня в душе ничего не изменилось, да и тело не потерпело нового искалечения. Роб знает, какие у меня мысли. Он во мне не усомнится, как ты, сестрица, ни зубоскаль.

— Знаю, знаю, — успокоительно сказал Роб. — Ты такой же свободнорожденный форестерец, как и я, и не можешь быть заодно с теми роялистами и папистами, которые хотят закрепостить нас телом и душой и заставлять работать дни и ночи только на них да их разодетых кукол-любовниц, черт бы их всех подрал! А что зря не следует лезть в петлю