– По-вашему, мой брат лишен элементарной физиологической брезгливости?

– Да, да, это все очень скучно, – закивал он с глумливой покорностью. – Вас, разумеется, заботит лишь ваш брат… – И как будто недоговорил: «Ведь его тоже можно пометить соответствующим винкелем». – Ну так вот, в том-то вся и беда, что ваш брат хочет не получить своего… хм… возлюбленного, а спасти его, вы понимаете? И наш рейхсфюрер в его случае парадоксальным образом оказывается прав, говоря о наличии связи между этой болезнью и тягой к предательству.

Я просто отвернулся носом к оконному стеклу: возможно, он хотел меня помучить, поводить своим жалом по нервам, как водят бритвой по правильному ремню, но во мне просто не было этой струны, к тоскливому вою которой он мог бы с наслаждением прислушиваться.

– Я понимаю ваше раздражение и презрение, – продолжал Майгель с той же улыбкой. – Но вот вам, пожалуйста, голые факты. Мои осведомители из персонала сообщают о частых контактах ефрейтора Борха с одним пленным соколом. Догадываетесь, с кем? Только о нем мы с вами и талдычим всю дорогу.

– Проклятие! – проблеял я, как в декорациях театра классицизма, посреди запылавшего ада античных времен. – Велите своему шоферу гнать на полную! Мы обязаны остановить их! Мой брат, прусский юнкер, наследник славы своих предков, как он мог?! Я не верю, не верю… – И, задохнувшись, застонал сквозь стиснутые зубы, как будто отторгая часть себя, что-то столь же свое, как кишки или печень. – Герр оберштурмбаннфюрер, заявляю: у меня больше нет брата. Он перестал быть немцем для меня! Что он им передал? Кусачки? Парабеллум?

– Сейчас вы спросите его об этом сами. – Майгель скучно кивнул на поползшие в стороны деревянные рамы, затянутые узловатой колючкой.

На земле есть два места, в которых меня выворачивает от понимания, что я – тот самый человек, которым всегда хотел стать. На земле есть два места, в которые я не хочу возвращаться и куда не могу не вернуться во плоти или чувствованием, из которых бессилен сбежать, обогнав трупный яд, растекающийся от меня самого. Аэродром в Любимовке меж угольных терриконов Донбасса и истребительная школа Walter Oesau в Регенсбурге. Мы роем могилы в воздушном пространстве для русских детей и пилотов. Там, в Любимовке, мне ничего не исправить, не вытащить сотню маленьких детских людей из земли – на такое, увы, не сподобился даже Христос, ограничившийся почему-то только старой развалиной Лазарем, – а на этой притравочной птицеферме люфтваффе я могу сделать чудо. Пусть и для одного человека. Впрочем, есть еще Руди – на предметном стекле у того же ублюдка. Что же он натворил, этот кроткий усмиритель роялей, тонкий мальчик, который давно уже вырос из коротких штанишек, но так и не набил кулаки, что он мог раздобыть для иванов, кроме банки-другой ветчины, что он мог передать им, кроме пачки-другой сигарет?

Я каменел лицом, но безотчетно передергивался от растекшегося по спине холодка: этот Майгель не шутит, а верней, шутит только над влажными, теплыми отпечатками правды, обнаженным нутром человека, который ему любопытен. Эта тварь с лягушачьей кровью и липким языком муравьеда, без сомнения, знает много больше, чем мне говорит.

Прокатившись по аэродрому до стоянки курсантских машин, сплошь облепленных черными муравьями обслуги, мы с Майгелем выбрались из сверкающего «адмирала» и как будто подбросили всех стуком лаковых дверок: офицеры, механики, девушки гаркнули, прохрипели, протявкали «Хайль!», взбросив руки в нацистском приветствии и приставив ладони к вискам; натянулись тревожно гудящими струнами, не сводя с нас голодных и преданных глаз в ожидании крика, удара или уничтожения одним только взглядом, – они заслужили.

Реш был тут же, «на месте трагедии», – вскинул руку в «кривом» командирском салюте, уронив ее на полдороге, и взглянул на меня с раздражением и даже обидой: а ты здесь зачем? Я был ему живым укором, ходячей вывеской с названием того, чем он здесь занимается. Пилотским нутром он со мной, но прусским духом послушания – под Майгелем.

– Работа учебного центра парализована на сутки, герр оберштурмбаннфюрер. Все машины осмотрены на предмет неисправностей. Системы управления, электрика, моторы. Никаких повреждений не обнаружено. Я полагаю, что могу отдать распоряжение возобновить работу с русскими.

– Благодарю вас, Густав. Машины иванов, я так полагаю, в совершенном порядке, – страдальчески-скорбно поморщился Майгель, как будто разделяя с Решем омерзение к унизительной, хамской нелепости утренней смерти, к скотской жертвенной подлости русских, убивших мальчишку, к этим вот скорпионам, тарантулам, умирающим сразу же после того, как ужалят.

– Еще два-три месяца, и русских машин у меня не останется, – процедил с нескрываемой злобною радостью Реш, словно перенесясь в тот ноябрьский день, когда «все это кончится», станет не на чем русским летать и для Реша наступит свобода, время честной работы без мучительства выживших соколов и себя самого.

– Да, это проблема. Сколько вы потеряли машин?.. Тьфу ты черт! Я хотел сказать – сколько ваши мальчики сбили.

– За месяц мои мальчики прикончили троих. Пять машин покалечено, две – безвозвратно.

– Стоп, стоп. Простите мне мое невежество, но я хочу понять: что значит искалечены? Машины были продырявлены, но их пилоты живы?

– Смотря как продырявлены, – с терпеливой тоской втолковал ему Реш. – Это как с человеком: в сердце, в руку, в брюшину – есть разница. И потом, важно, кто продырявлен и падает. Да, приятель? – взглянул на меня. – Жаль, что ты объявился здесь только сегодня. Пропустил кое-что интересное, по разряду того, что ты видел с горы над Цемесской бухтой. – Я не дрогнул, но сердце сжалось необъяснимым чувством радостного возбуждения – ощущением свободной зворыгинской силы, что тащила меня от Днепра до Кавказских хребтов и обратно. – Есть у нас тут один экземпляр. Лучший русский – Зворыгин, вы помните, Майгель? Он неделю назад получил дырку в плоскость и сорвался в чудовищный штопор возле самой земли. Приземлился как кошка.

– И машина его, – занудил дальше Майгель с тупой рассудительностью, – искалечена, но восстановлена, так?

– Разумеется. Нам пришлось повозиться со слоеной фанерой русских, там у них казеиновый клей… впрочем, думаю, вам это неинтересно.

– И этот самый клей для вас варили русские?

– Нет, я лично. – В голос Густава брызнули раздражение и спешка.

– Ну понятно, понятно. Все теперь в руках русских. Что же тут удивляться, что наши машины не могут оторваться от взлетных полос?

– Герр оберштурмбаннфюрер, – отчеканил Реш, – я не могу поставить часового над каждым русским исполнителем. Или что, мне снимать Helferinnen с телефонов, зениток и вышек? У меня два десятка парней на полсотни машин. Ну, тех, кто отличает лонжерон от элерона.

– Да бросьте, бросьте, Реш, я вас не обвиняю. Я лишь констатирую факт. Ваши люди, конечно, не могут за всем уследить. О, бог мой, о чем мы вообще говорим! Зворыгин, машина, фанера, крыло… Виновные, виновные – надеюсь, они установлены?

– Пусть этим занимается ваш Гортер, – будто что-то вонючее выплюнул Реш.