Сочинение же, робко названное Елагиным «О блудницах», выглядело для Крижанича странным. Несмотря на форму трактата (с разделами, параграфами), он казался и не поучением вовсе, а выражением томлений автора, уговором самого себя. Сочинение было и не о блудницах. Те попали в два или три параграфа. О женщине и об отношениях к ней размышлял Крижанич. На первых листах шла у него история женского начала человечества и женской доли – от Евы и Лилит и далее – к Аспазии, а от них – к святым Цицилии и Бригите. В острый и язвительный спор автор вступал с Домостроем. Русских женщин он знал плохо (а может быть, знал и хорошо, но странным образом наблюдал, например, в здешних городах пьяных женщин). Наши женщины, на его взгляд, ничего не умели. А потому требовалось заводить школы для девочек с обучением их ремеслам, рукоделиям и домашним занятиям. Опять же – для совершенства России. Но в других, и больших – листами – разделах автор будто бы лишь призывал себя найти гармонию между духовно целесообразным и плотским. Плотское имело причину и в женщине. Для успокоения плоти призывалось высказывание апостола Павла: «Ты женат? И не ищи развода. Ты остался без жены? Не ищи жены». И все же нечто терзало душу автора – то ли происходящее с ним в Тобольске, то ли случившееся в его юности («когда я был поселянином…», «когда я наслаждался закатами в Риме…»). А дальше – печаль, неразгадываемые намеки, вызванное мимоходом утверждение того же Павла, хорошо мне знакомое: «Боящийся несовершен в любви», и вновь уговоры вызвать в себе гармонию души. В сочинении не было конца. Вряд ли Елагин переписал лишь часть рукописи. Он был увлечен ею. В замечательной его скорописи случались вдруг помарки, строчки нервные, а «боящийся несовершен в любви» он подчеркнул двумя линиями. Явно в тексте что-то волновало его. О Крижаниче он знал, конечно, больше моего. Что-то в их судьбах, возможно, совпадало. Но почему он дал не имевшему, видимо, титула сочинению название – «О блудницах»? Остается лишь гадать. Мне вообще о Елагине, прибывшем в Сибирь в моем возрасте, многое было неизвестно. Но их с Крижаничем томления перетекали и в меня…

В декабре я летал в Москву на три дня. На новоселье. Квартиру старикам (и мне) дали в Останкине, наш район, в девятиэтажном доме. Две комнаты, кухня в девять метров, ванна и туалет – разведенные. Шик, блеск, люкс! Коммунизм, как определил отец. Я же никакой радости не испытал. Опять пришло чувство усталости и досады. Все это должно было случиться лет пять назад. А то и раньше. Вспомнились унизительные челобитные и хождения с просьбами. К. В. вспомнился… От хлопот в Москве я был отстранен. Шурину моему, полковнику, дали должность и жилье в подмосковном гарнизоне. Старой северной мебелью обставили квартиру в Останкине. Сестра моя, Лена, устраивала новоселья. Кстати, я попал на второе из них. С узким кругом родственников и ребятами из нашей молодежки. Комната в Солодовниковом переулке и дровяной сарай отошли теперь к Чашкиным. В сарае я забрал нужные мне вещи и проверил тайник на заднем дворе. И стартовый пистолет, и фарфоровые безделушки с картонкой там сохранились. На новоселье я передал Башкатову солонки и картонку. Башкатов сейчас же отодрал ножом акварельку, оглядел ее и расслоил картонку, обнаружил некий промежуточный предмет и сунул его в карман. «Э-э-э! – обиженно протянул я. – Дай взглянуть-то!» – «Ты завязал с солонками?» – сурово спросил Башкатов. «Завязал…» – «Ну и кукуй в своей Сибири!» У жены Марьина Ольги я поинтересовался, не знает ли она новый адрес Виктории Ивановны Пантелеевой. «Какой новый?» – удивилась Ольга. Были названы телефон и адрес Виктории, мне знакомые. С Пантелеевым Виктория Ивановна не разводилась. Но сейчас она проживала не в Москве. Я был вял, пил и шумел мало и на вопрос, отчего я такой вялый, пробормотал: «Перелеты… Акклиматизация… Да и забот у меня там много…» А во мне уже происходило варево кандидатской…

Недели за две до отлета в Москву меня послали в Тюмень на областной молодежный актив. От магистрали, естественно. Там я попал в одну комиссию с доцентом истфака Тюменского пединститута Семеном Григорьевичем Кривозубовым. При рассмотрении вблизи заматеревший Семен Григорьевич оказался Семеном Кривым Зубом с нашего факультета, членом бюро, на три курса старше меня. В сытом вечернем разговоре Семен поинтересовался, как у меня дела. Я рассказал. «Крижанич – мое удивление! История, наука – и есть удивление! – витийствовал я. – То есть радость занятия историей – в удивлении!» – «У тебя же на докторскую хватит!» – воскликнул добрейший Семен. «Да я это – для себя, удивившегося, или для справедливости какой-то, а не ради всяких диссертаций!» – искренне взгорячился я. «Одно другому не мешает», – рассудил Семен. «Может быть, может быть, – неуверенно выговорил я. – Пожалуй… Пожалуй, в аспирантуру Томского попробую обратиться…» – «Почему же Томского?» – «Говорят, там либеральнее», – сморозил я. «Да чем же томские-то либеральнее наших? – обиделся Кривозубов. – Чего ты нас-то боишься?» Я сказал, что Крижанич – недиссертабельный. Семен рассмеялся. «Конечно, – помолчав, сказал он. – Ежели ты его вставишь заглавным в тему, ты и до Томска не доедешь. Но если его упрятать под каким-либо занудливым названием, то все и проползет… А для нас – чтоб еще была Тюмень… У нас люди ревнивые… Тобольск, конечно, столица, бывшая… Но Тюмень – мать городов сибирских, основана на год раньше Тобольска… Вот и кумекай…» Кривозубов призывал меня быть циником. Но ведь и Крижанич советовал не придавать важности внешнему. И я сотворил название темы: «Взаимо влияние славянских культур в развитии Тюменского края в XVII – первой половине XVIII столетия». Крижаничу я при этом был намерен не допустить ни малейшего ущерба. Он прочно, без занозинки умаления, стоял в линии Крижанич – Корнилий – Павел – Ремезов (вблизи него – Елагин) – царь Петр – митрополиты Лещинский и Рогушанский, барокко, русское, польско-украинское, сибирское. Кривозубов возрадовался: «Дерзай! Подавай заявление, предметы подтяни, сдавай!»

Вспомнилась Юлия Ивановна Цыганкова, советовавшая подтянуть английский именно ради поступления в аспирантуру. В каком веке это было? Но вот прошли месяцы. И тема моей кандидатской была утверждена на ученом совете. С единственной поправкой. К сочетанию «Взаимовлияние славянских культур» было добавлено слово «братских».

Я тут же отправился на почту. Хотя спешить не было никакой нужды. Телеграмму хотел составить из слов: «Мешок фасоли перебрал». Раздумал. Итог, что ли? В словах же «Первый мешок фасоли перебрал» учудилось хвастовство, обещание подвигов в грядущем. Смущала и категоричность придуманного. Но посчитал, что не должен думать о том, прочтет ли меня адресат сегодня или через год. И тем более не должен думать, вызовет ли брезгливую усмешку моя телеграмма и не потребует ли некто от адресата неприятных объяснений. На зеленоватом бланке я вывел: Нужна Куделин.

Как поется в дворовой, даже подворотной песне: «Пролетели годы и десятилетья…»

И вот я, Василий Николаевич Куделин, снова проживаю в Москве, а теперь и держу в руке глянцевый прямоугольник с почтительным приглашением посетить презентацию телевизионного сериала. Презентацией намерены обрадовать нас в Киноцентре на Красной Пресне с итальянским рестораном «Арлекино». Приглашение послано, естественно, на два лица, и жена сопроводить меня согласна. Я полагаю, что удивил бы по-прежнему терпящих мое повествование читателей или хотя бы единственного из них, продолжающего терпеть, если бы сообщил, что зовут мою жену иначе, нежели Виктория Ивановна.