К весне 1944 г. параллели между бомбежками и убийством евреев зазвучали иначе, чем в предыдущую осень. Страх и паника, воцарившаяся в стране после Гамбурга, развеялись, а вместе с ними ушло и желание повернуть вспять процесс обоюдной эскалации, точно убитых евреев вообще можно было оживить и за счет этого остановить бомбежки. После года систематических атак на немецкие города налеты стали привычными, а «еврейский» характер бомбежек не требовал доказательств. Не желая посмотреть на себя, некоторые предлагали затянуть гайки еще туже. В мае 1944 г., когда вермахт оккупировал венгерскую столицу Будапешт, отправка в гетто тамошних евреев вызвала живое обсуждение, но не в свете их участи, а лишь с точки зрения вероятных последствий для немцев. Рабочие Вюрцбурга приветствовали новость о том, что евреев держат близко от производственных кварталов Будапешта, комментариями вроде такого: «Венгры нас обогнали, они правильно ведут дело». Раздавались призывы превратить евреев в живые щиты и для немецких городов. Сохранилось немало писем к Геббельсу за май – июнь 1944 г., где авторы советовали режиму информировать «британско-американское правительство [sic!], что после каждой террористической атаки, в которой гибнут гражданские лица, будет расстреляно в десять раз больше евреев, евреек и их детей». В ряде писем авторы открыто говорили, что такие меры скорее воздействуют на британцев и американцев, чем «новое оружие» и «возмездие». Ирма Й., призывавшая Геббельса «от имени всех немецких женщин и матерей, а также семей тех, кто живет здесь, в рейхе», «вешать по двадцать евреев за каждого убитого немца в местах, где наш беззащитный и бесценный народ трусливо и зверски уничтожался летающими террористами», призналась и в охватившем ее чувстве беспомощности, «поскольку другого оружия у нас нет». Глубокий пессимизм в отношении немецких систем ПВО ощутим почти физически, но вместе с тем в народе росла и решимость к сопротивлению[878].

Слушание «Песни судьбы» или чтение Юнгера позволяло заглянуть в пропасть и забыться в грезах о безопасной гавани, где читатели могли пусть на мгновение расслабиться и собрать воедино внутренние резервы души. Литературный канон позволял спрятать войну под вуалью лирической абстракции и помогал «аполитичным немцам» заново найти себя: они не затыкали уши перед призывами нацистских крикунов, но в то же время отгораживались от морального и политического выбора сегодня, здесь и сейчас. Они просто искали в немецком культурном наследии поддержку в несении бремени «тотальной» войны.

В конце мая 1944 г. Третий рейх по-прежнему господствовал в Европе над территорией от Арктики в Норвегии до линии несколько южнее Рима, владел портами от Черного моря до Ла-Манша. 3 ноября 1943 г. Гитлер издал генеральную директиву № 51, в соответствии с которой Восточному фронту на данном этапе предстояло держаться самостоятельно, пока свежая живая сила и новая техника будут направляться на запад. Красная армия перехватила инициативу с контрнаступления на Курской дуге прошедшим летом, но теперь немецкие войска на востоке откатывались быстрее, чем их теснил противник, отдавая ему значительные участки Украины при отходе за крупную естественную преграду – реку Днепр. Гитлер и генералы надеялись, что укрепления линии Пантера сдержат Красную армию, пока драгоценная бронетехника и боевые дивизии помогут отразить высадку союзников в Италии и защитить побережье Греции и Франции. Еще в начале сентября 1943 г. Гитлер заявлял генералам, что рубеж обороны по Днепру, или Восточный вал, станет последним барьером на пути большевизма. 15 сентября немцы приступили к отходу.

По всему фронту отступления они жгли и разрушали все, что только успевали, расходуя драгоценное время и боеприпасы в стремлении уничтожить как можно больше. Находясь в рядах отступавших частей, Вилли Резе чувствовал, что его «раздирает чувство вины» – тактика «выжженной земли» представлялась ему более ужасной, чем деяния немцев в 1941–1942 гг. Он напивался, видя, как города и села превращаются в «обезлюдевшую, дымящуюся, горящую пустыню с одними развалинами». Одновременно он писал: цепи горящих деревень ночью «создавали волшебные образы, и – при моей любви к парадоксам – я назвал войну проблемой эстетики». Грабя села ради еды и немецкие склады в поисках алкоголя, табака и нового обмундирования, солдаты превращали большое отступление в оргию празднований, произнося «гротескные речи о войне и мире», делясь друг с другом тоской по дому и любовными переживаниями. В ходе попоек с плясками в теплушках для перевозки скота, уносивших их в западном направлении к Гомелю, они нашли пленную женщину, раздели ее догола, заставили танцевать для них, вымазали ей груди гуталином и поили, пока она, по словам Резе, не стала «такой же пьяной, какими были мы сами»[879].

На протяжении осени и зимы новый Днепровский оборонительный рубеж держался, Готхард Хейнрици с умом и талантом применял немногие имевшиеся у него войска перед лицом массированных лобовых атак в центр немецкого фронта. Опыт бодрил командиров вермахта, заставляя верить, что кажущиеся неистощимыми резервы Советского Союза когда-нибудь иссякнут, и баюкал мыслью о том, будто генералы противника мало чему научились[880]. Окопавшийся перед Витебском, Могилевом и Пинском, вермахт по-прежнему занимал большую часть территории Белоруссии и Украины, ожидая неизбежного наступления после того, как солнце высушит раскисшую землю. На востоке, как признавал Гитлер в директиве, немцы могли позволить себе пойти «в самом худшем случае даже на крупные потери пространства, если это не приведет к угрозе выживания Германии». На западе никакие уступки не допускались[881].

Некоторые ударные танковые и механизированные части Германия держала в состоянии готовности во Франции. Огромное количество стали и бетона, не говоря уже о гигантских усилиях строителей, пошло на укрепления французского и бельгийского берега, которые немецкие командующие на западе, Роммель и Рунштедт, объезжали перед объективами кинокамер для демонстрации в роликах Wochenschau. Новостные киножурналы, радио и пресса твердили заклинания о «неприступности» Атлантического вала. Хотя какие-то остряки из Вены сравнивали его по крепости с заменителем кофе, кадры с грозными бастионами, выросшими на пути британских и американских «пиратов», вселяли веру в надежность обороны даже в самых скептически настроенных немцев. Успокоению способствовала уже сама высочайшая репутация Роммеля и Рунштедта – ни тот ни другой не были нацистами[882].