Брамс повторил последние слова четырежды – падение «вниз, в неизвестность» или «в неведомое» (ins Ungewisse hinab). Исполнение оставило в душе Дамса «совершенное убеждение в том, что воздействие этого часа было таким могучим, что ничто в современности не может с ним сравниться, в нескольких истинных строках можно сказать больше, чем во всей трескотне наших дней, этот нравственный голос столетия Гёльдерлина на одном уровне с Катынью». Странное, если не сказать диссонирующее сравнение – поставить рядом поэта-лирика и братскую могилу расстрелянных польских офицеров. Предположительно, ссылка на Катынь – новость, продержавшаяся в заголовках на протяжении предыдущих семи недель, – имела особый смысл для друга, сколь бы неожиданно она ни звучала для нас в ретроспективе. Если Гёльдерлин олицетворял собой культуру, за которую они сражались, то Катынь являлась для Германии символом невероятной угрозы со стороны «еврейско-большевистского уничтожения». Дамс верил в это, вовсе не будучи нацистом. И в самом деле, его передергивало не от мобилизации культурных ценностей, а от грубых попыток нацифицировать Гёльдерлина[866].

В Марбурге писательница Лиза де Бор обращалась к Гёльдерлину с его «Песнью судьбы», записывая в дневник свою реакцию на новую огненную бомбежку Вупперталя: «И как же все-таки ужасен для нас в Германии путь к падению в пропасть. “Вниз, в неизвестность”». Желая поражения нацистскому режиму, она испытывала отвращение перед мыслью о том, во что это обойдется Германии. Гёльдерлин приходил на ум Лизе де Бор по причине выраженной им основополагающей дилеммы жизни на краю пропасти, куда судьба затягивает тебя, сколько бы ты ни сопротивлялся. Услышав о гибели в бою близкого друга, критиковавшего режим на личном уровне, Урсула фон Кардорфф вспоминала подаренный ему ею томик стихов Гёльдерлина с дарственной надписью: «Всем знакома дикая тоска, что охватывает нас при воспоминании о временах, когда мы были счастливы. Теперь они уже в неоглядной дали, и нас отделяет от них нечто более безжалостное, чем поприща и версты». Слова она заимствовала из «На мраморных утесах» Эрнста Юнгера – книги, которую читала и Лиза де Бор, но со смешанным чувством отвращения и восхищения[867].

В декабре 1943 г. гестапо арестовало дочь Лизы де Бор, Монику, вместе с другими врачами в Гамбурге, принадлежавшими к группе «искателей человечности». Вольф и Лиза де Бор использовали все возможности в попытках связаться с Моникой, написать ей и найти хорошего адвоката из нацистов, когда дело дойдет до суда. А между тем Лиза позировала художнику и ходила на концерты Шуберта, Бетховена и Шопена в Марбурге. Писательнице польстило, когда один молодой офицер в письме поведал ей, что ее ироничные статьи в Neue Schau значили для него на Восточном фронте больше, чем пропагандистские лозунги, которыми прожужжали все уши. Со своей стороны, «тронутая тем, что миллионы убитых немцев питают своей плотью русскую землю», она чувствовала, сколь сильно притягивает ее «старая мысль о сочинении баллад». Как грезилось Лизе, руины Касселя и других немецких городов возвещали о «новом рождении Христа»; она верила: «надо пройти через испытания». В январе 1944 г. роман Эрнста Юнгера «Рабочий» показал ей «демонические, трансцендентные сущности, которые одолевают человечество».

К 1942 г. молодой офицер Генерального штаба Клаус фон Штауфенберг начал превращаться во врага фюрера, которого прежде боготворил. Он черпал духовные силы для противодействия Гитлеру из тех же самых источников, что прежде питали его враждебность к веймарской демократии: из Пиндара, Данте, Гёльдерлина и Стефана Георге. Между тем в Мюнхене студентка Софи Шоль обращалась к Гёльдерлину за вдохновением при написании длинного письма своему парню Фрицу Хартнагелю, стараясь объяснить ему, почему она не может не выступать против нацистов. Проводя сравнения между поэтом-романтиком и боксером Максом Шмелингом, она подчеркивала, что, хотя Шмелинг физически сильнее Гёльдерлина, поэт все равно выше: «Мы верим не в победу сильного, а в победу сильного духом. И тот факт, что, по всей вероятности, такая победа может случиться в ином мире, чем наш узкий и ограниченный (очень маленький, каким бы прекрасным он ни казался), не умаляет ее значимости и нужности». Она продолжала раздавать листовки «Белой Розы» с призывами к немцам оказывать мирное противодействие нацистскому правлению до тех пор, пока ее саму и прочих членов группы не взяли 18 февраля 1943 г. Через четыре дня их казнили[868].

Однако ни Гёльдерлин, ни Юнгер никого не вдохновили на путь антифашизма. Гельмут Паулюс имел при себе сочинения поэта, шагая через Украину. Зимой 1943/44 гг. другой молодой пехотинец вступил в диалог с теми же писателями, когда занялся превращением в мемуары своего боевого дневника. В мирной жизни 23-летний Вилли Резе подвизался стажером банка в Дуйсбурге; побывав на Восточном фронте четырежды, он собирался туда в пятый раз. Формальный католик, ненавидевший нацистские парады и шествия и избежавший подготовки в гитлерюгенде, Резе пошел на войну в 1941 г. Он собирался проверить собственное «крещение огнем» мерилом Юнгера – самым популярным из написанного о Первой мировой. В вышедшем в 1922 г. опусе «Борьба как внутреннее переживание» Юнгер пел извращенную осанну эротическому чувству пульсирующей крови и «безумной оргии» убийства: «…вид противника наряду с последним ужасом приносит также освобождение от тяжелого, невыносимого давления. Это наслаждение крови, которое висит над войной как красный штормовой парус над черной галерой, в своем безграничном размахе родственное только любви»[869]. Для Резе, накрученного ожиданием именно такой первой безумной пехотной атаки на советские позиции, реальность «не была столь волнительной и будоражащей, и все же ужас закрадывался в нас всюду»[870].