— Поноси верижку столько, сколько я, не будешь изумляться, — ответил Нил с улыбкой. Одет он и впрямь был на удивление не по-зимнему, на голом теле — длинная верига, сплетённая из грубого конского волоса, поверх неё — ветхая серая риза из холстины, опоясанная пеньковой верёвкой, на голове — лёгкий куколь, отовсюду продуваемый. Но сколько бы ни крепчал мороз, он не страшен был Нилу, ибо старец давно уже научился усилием воли и молитвой распределять телесное тепло так, чтобы не мёрзнуть в холод и не страдать от жары. Конская власяница, которая в первые годы терзала его плоть, укрощая её и делая послушной, теперь казалась ему мягкой, и он уже подумывал о том, на что более язвящее заменить колючий конский волос.

— Коли мёрзнешь, читай псалмы Давидовы, — посоветовал старец своему спутнику.

Между первым и вторым изречением они успели проехать вёрст десять. Смеркалось, на небо уже выплыла луна. Когда в очередной раз въехали в лес, лошадь испуганно заржала, и Нил оповестил её:

— Господь с тобой, лошаночка.

Тотчас объяснилась и причина лошадиного беспокойства — на обочине лесной дороги стоял огромный чёрный медведь. Когда сани поравнялись с ним, он вскочил на задние лапы и замотал головой, будто кто-то хлестал его по щекам. С тем и расстались. Лошадка некоторое время с перепугу не могла замедлиться и бежала резвой наметью, Дионисий однажды не успел уклониться от ветки, и его сильно хлестнуло по лицу. Когда совсем стемнело, выехали из лесу к небольшому селению, где попросились на ночлег.

Поутру снова отправились в путь, так и не вняв мольбам хозяев дома, в котором ночевали, принять корзину с пирогами, варёными яйцами, печёным окороком и мочёными красноглазовскими яблочками. Те даже обиделись, но Нил не отступил от своего строгого правила принимать дары лишь в самых крайних случаях.

Ехали неторопливо весь день и лишь к вечеру добрались до Спасо-Прилуцкого монастыря, расположенного от Вологды в нескольких вёрстах. Только там в обществе старца Димитрия и игумена Мисаила повечеряли, после чего Нил попросил отвести его ночевать в темницу к детям Андрея Горяя.

Он очутился в довольно просторном полуподвале с махоньким оконцем под самым потолком. Горестные узники, сидящие на своих кроватях, попивая горячий взвар, от которого распространялся запах чернослива, встретили старца хмуро. Обоим было уже за тридцать, и почти половину жизни они провели в неволе, отчего выглядели старше своих лет. У Ивана Андреевича даже проблескивала в волосах и бороде седина, заметная и при тусклом свете огарка.

Нил всё же разговорил и расположил к себе государевых племянников, они стали жаловаться, что им мало разрешают гулять и что молодой государь Василий, кажется, намерен перевести их в самую Вологду под более строгий надзор и заковать в железо.

— Коли уж ты, отче, течёшь на Москву, попечалуйся о нас к государю Ивану Васильевичу, — попросил Дмитрий Андреевич. — Скажи ему, что мы не будем искать своего законного удела Углицкого.

— Не будете?

— Не будем, чтоб нам провалиться на этом месте!

Нил внимательно посмотрел сначала в глаза младшего, потом в глаза старшего. Иван Андреевич не выдержал проницательного взгляда старца, отвёл очи свои, сказал:

— Будем.

— Вот то-то, — вздохнул Нил. — А меня лгать заставляете. Смиритесь, молодцы, примите монашеский постриг и живите в Боге. Плохо вам тут живётся? Плохо. Но не потому, что мучают вас, а потому, что вы сами не смирились со своей участью. Вот вы в тепле, исправно одеты, обуты, кормят вас сколько пожелаете, гулять дают. А вы ропщете. А коли будете и впредь роптать, ещё хуже жизнь ваша станет. Сами-то монахи и одеты хуже вас, и едят не такое, и трудятся много, и в молитвах неустанно бодрствуют, а к тому же мечтают о пущем смирении, о постах и веригах. И потому — счастливы безмерно. Знаю, что более всего гнетёт вас. Думаете: «Почему нам не дал Господь господарить на Угличе и в имениях наших, любить жён и плодить детишек?» Так?

— Так, — кивнул Иван Андреевич. — Обидно и постыло.

— А вы подумайте по-иному, — сказал старец Нил Сорский. — Удел ваш — тело и душа ваши. Тело — земля, а душа — люди. Земле нужен труд, а людям — Бог. Тело, как землю, утруждайте, не давайте лениться и нежиться, чтобы бодрее было день ото дня. А душе, как людям, Божью заботу дарите. Пусть она, душа, главное достояние ваше, неразрывна с Господом Иисусом пребывает, беседует с Ним в молитвах, и Бог Господь рано или поздно посоветует душе, как ей быть счастливой и безмятежной.

Свечный огарок всё горел и горел, и давным-давно пора было ему угаснуть, а он всё светился, будто заворожённый. Братья Иван и Дмитрий тоже не засыпали, слушали старца Нила, а он говорил и говорил. Утешительная речь его как ручей живительный журчала, вливаясь в сердца узников. И знал он, что, когда уедет, снова начнут братья злобу в душах своих лелеять, снова начнут мечтать о свободе и мести. Но знал он также и то, что пройдёт время, и оживут в недрах сердец их его целительные речи, подвигнут к смирению и к иноческому подвигу.

Уснув вместе с Андреевичами лишь под утро, Нил проспал пару часов, пробудился бодрый, будто всю ночь почивал, осенил крестным знамением крепко спящих Ивана и Дмитрия и отправился в храм на утреннюю воскресную литургию. Игумен Мисаил на расспросы Нила отвечал, что лично исповедует и причащает узников и что они от церковной жизни не отказываются, но к монашеской ещё не готовы.

— Сейчас отправь разбудить их и причасти, владыко, — сказал Нил Сорский игумену Спасо-Прилуцкому. — Я их всю минувшую ночь исповедовал, и проповедям моим они с трепетом внимали. О Дмитрие ничего не скажу пока, а вот Иван когда-нибудь светлым светильником Православия воссияет в обители твоей.

В полдень, благословив спасо-прилуцкую братию, Нил отправился со своим спутником дальше, теперь уже на юго-запад. Путь его лежал через Пошехонье к Угличу. Погода стояла тёплая, но не слякотная, с небес сыпались редкие снежные хлопья. Санки бежали весело, и Нил никак не мог успокоиться — всё радовался своей ночной беседе с Андреевичами. Поведал о ней и Дионисию. Тот сказал:

— Непременно, непременно после такого разговора Господь посетит их жалобные души.

Переночевав в небольшой попутной деревеньке, утром в понедельник двинулись дальше, весь день ехали без приключений и к вечеру достигли берегов Шексны, которая здесь, в своём нижнем течении, называлась местными жителями Шехонью. Богатейшие рыбные ловли поставляли отсюда ко двору государя Ивана Третьего знаменитую шехонскую стерлядь, отличающуюся особенным, несравненным вкусом.

В государевой Ловецкой слободе[191] Нила и Дионисия ожидал щедрый приём. Простосердечные рыбаки чуть не плакали, радуясь тому, какой известный праведник посетил их места, и Нил не мог огорчить их, отказаться от горячей и душистой стерляжьей ухи, съел целую миску, но от добавки всё же отрёкся: