– Ничего, Григорий Васильевич. Я сама здесь все ему и скажу, конфиденциально, стало быть, – сказала с улыбкой Екатерина, поднимаясь из-за секретера. – Кроме того, пригласите к обеду Великого Князя.

Поклонившись, Козицкий вышел из кабинета.

Екатерина паки медленно прошлась по комнате, поправляя волосы и раздумывая над своим новым планом. Через несколько минут, мысленно взвесив все возможные «про» и «контра», связанные с поиском невесты и женитьбой Павла, она решительно направилась в свои внутренние покои.

Перед сном Екатерина думала о своем незаменимом Шкурине, который вот-вот должон уже добраться до Италии и вручить бумаги о поимке княжны Таракановой Алексею Орлову. Она с улыбкой вспоминала, как на третий день своего царствования пожаловала ему имение и тысячу крестьянских душ, произвела его в бригадиры и назначила гардеробмейстером. Как, узнав о сей милости, Шкурин бухнулся ей в ноги и чуть было не стал их целовать. С трудом удержала его от оного целования. Совсем недавно он «за особливую, долговременную при нас службу и отличную к нам верность» был пожалован в действительные камергеры. Теперь он в чине генерала. Что ж, заслужил за одиннадцать лет безукоризненной службы своей императрице! Пока нет никаких известий о том, как идут дела с сей самозваной княжной. Зато известно, какие разорения несет еще один лже-претендент на российский трон, донской казак, враль Емелька Пугачев.

* * *

Екатерина сидела в своем рабочем кабинете, одна, без статс-секретаря, в глубоком раздумье. Через несколько минут должон был пожаловать ее повзрослевший сын. Разговор сулил быть не из приятных. Она знала, что Панин Никита не мог открыто настраивать его против собственной матери, но, видимо, намекал, что с достижением совершеннолетия Павел имеет полное право занять трон. Другие, менее дипломатичные, вестимо, советовали ему потеснить мать с престола. Не потому ли у него всегда мрачноватый взгляд? Она понимала, что сын ее побаивается, понеже чувствовал: нет у его матери любви к нему, и что Панин ему за отца и за любящую мать. Действительно, к большому ее сожалению, не было у нее материнской любви, но она всегда старалась относиться к нему ровно и со вниманием.

В дверь постучали, высокие белые с позолотой створки беззвучно растворились. Вошла статс-дама Анна Протасова.

– Ваше Величество, Его Императорское Высочество Павел Петрович ожидает.

– Пусть войдет!

Цесаревич был пригожим молодым человеком, с открытым, честным взглядом под сдвинутыми бровями.

– Здравствуй, сын!

– Добрый день, Ваше Императорское Величество, государыня-матушка.

– Добрый, добрый… А что ж ты так насупил брови?

Павел, недовольный тем, что его уличили, ответил:

– Брови мои, Ваше Величество, всегда в таковом положении.

– Стало быть, мне показалось… Однако мне непонятно, отчего у тебя вечно недовольный вид. Возможно, я тебе что-нибудь задолжала? – задала провокационный вопрос Екатерина Алексеевна.

Павел растерянно втянул голову в плечи. Екатерина в несвойственной ей манере повысила голос:

– Я не знаю, чему и как учат тебя учителя, но знаю, что ежели бы я сидела на твоих занятиях, они бы показали всю свою лояльность к твоей матери-императрице. Потому я и не бываю на твоих уроках. Они, между тем, сказывают, что ты вполне прилежный ученик. Меня сие радует. Радует, что после меня сей огромной страной будет править разумный правитель. А править – дело ох какое нелегкое! Можешь мне поверить.

Павел стоял у окна, чуть склонив голову и опустив глаза. Екатерина, смиряя свой гнев, подошла к окну. Выглянула на площадь, и, скрестив руки, взглянула на сына. Тот стоял в той же позе. Худой и нескладный, одетый в светлый бархатный, с красивым кантом, камзол, он не вызывал в ней в последнее время ничего, кроме глухого раздражения. Императрица нервно прошла к своему креслу, остановилась и, опершись рукой о стол, продолжила:

– Али ты уже сейчас хотел бы сесть на престол? Али ты думаешь, будто он уже сейчас принадлежит тебе по праву? Ты ведь Романов, а мать твоя Ангальт-Цербстская, никакого отношения к России-матушке не имеет…

Павел беспомощно взглянул на мать, жестом рук показывая, что нет у его таковых мыслей. Ничего не сказав, он отвел вспыхнувшие гневом глаза.

– Тогда ты ошибаешься, – продолжала мать твердым назидательным тоном.

Она паки помолчала, оглядела сына с ног до головы, благо, глаза его были опущены долу.

– Не знаю, что тебе там нашептывают, но не думай, что я намеренно и насильно избавилась от твоего никчемного отца. Провидению было угодно, чтоб он ушел из жизни, – высказала она то, что давно мучало ее и что она давно желала поведать Павлу, дабы выяснить его отношение к ужасным событиям, связанными с гибелью его отца. Доселе прямого разговора на сей счет с сыном у нее не было. Не решалась.

Павел еще глубже втянул голову, Екатерина замолчала, судорожно сжав сплетенные пальцы рук.

– Я уверена, что царствовать ему все равно не пришлось бы и года. Не стали бы терпеть его выходки, противные русскому духу.

Она паки остановилась напротив Павла.

– И тебе даю совет на будущую твою жизнь: не стоит играть с огнем! Надо знать, а главное, любить свой народ! А что делал твой отец? Вырядил русскую армию в форму пруссаков, форму тех, кого бивали в честном бою русские солдаты. Презирал русскую армию, презирал православную веру. Отец твой притеснял церковь, не хотел знать русский язык, русские обычаи, оскорблял высокопоставленных лиц, офицеров. Кто, спрашивается, такое потерпит? Вот и результат…

Павел стоял, окаменевши, и не поднимал глаз.

– Никто не знает, – продолжала Екатерина, – где ты и я были бы, коли б не мое терпение и стойкость. Отправили бы нас в дальний монастырь в Сибирь, в лучшем случае. И чем бы все кончилось? Уже б забыли Романовых, были бы какие-нибудь Долгорукие или Шуваловы, или еще кто – но не мы с тобой.

Павел стрельнул глазами. Мать стояла спиной к нему. Он выпрямился. Государыня медленно повернулась к нему.

– Так что, дорогой мой сын, на мать зуб не точи. Не ходи вечно мрачный и скучный. Я встала на престол в тридцать три года, прежде того прожив здесь семнадцать лет. Так что поживи с мое. Твое время еще придет. Может, сумеешь сделать для твоего отечества поболее моего. Дай-то Бог! Что молчишь?

Павел вздрогнул, кажется, обрел способность говорить.

– Матушка-государыня, я не знаю, чем вызвал такой разнос. Нет и не было у меня помыслов, что коли я Романов, то должен непременно носить корону с ранних лет. Отнюдь. Я доподлинно глубоко почитающий и любящий вас сын.

В глазах его блеснули и тут же исчезли слезы.

Екатерина хотела обнять его, но не решилась: слишком давно она оного не делала.

– Я верю тебе, сын, – сказала она мягко, – беседа моя с тобой упреждающая. Ты взрослый, образованный человек. Знаю, что ты прочел половину библиотеки Корфа, что я тебе изволила подарить. Однако, вижу я, что наследник мой постоянно не в духе. Вокруг тебя разные непонятные люди. Один сей художник Василевский чего стоит. Он же масон! Как можно доверять людям, коих не принимает наша православная церковь? Я знаю, ты интересуешься историями о рыцарях, но сам-то ты, надеюсь, не масон?