Вскоре Рудольф поручил Армен работать над проектом, который он с самого начала имел для нее в виду: вывезти его семью из России. Он дал ей генеральную доверенность, и она летом предыдущего года связалась с американским генеральным консулом в Ленинграде с просьбой выдать временные выездные визы для Фариды и Розы. Письма из консульства и посольства в Москве затем пересылались соответствующим властям в Уфу. Госдепартамент США просил информировать о ходе дела. В июне 1974 г. Армен поехала в Россию, взяв с собой одежду и 25 тысяч долларов, чтобы покупать подарки, пока она была там[144]; деньги, снятые с ее счета, предназначались для помощи не только Нуреевым, но и одному русскому певцу, которого она знала по Маньчжурии и который теперь жил в Ленинграде. Она встретилась со своим другом и двумя его дочерьми в парке возле своей гостиницы и раздавала подарки, когда Роза, которая тоже была там, вдруг начала кричать и выхватывать у Армен вещи. «Она решила, что я трачу деньги Рудольфа».

Вскоре после того, как Армен и Рудольф познакомились, она написала Розе и сообщила, какой виноватой она себя чувствует из-за того, что ей достается «вся радость» от общения с ее братом, в то время как сама Роза очень далеко. «Я написала: «Желаю, чтобы поскорее настал тот день, когда вы сможете наслаждаться его славой и гордиться им». Но Розе такие слова показались злорадством, и с той самой минуты, когда они встретились, она не скрывала презрения. Фарида тоже держалась холодно и неприветливо: «Со слезами на глазах я спросила: «Вы скучаете по нему?» – но она вела себя как глухонемая с камнем вместо сердца. Она не сводила взгляда с Розы и не произнесла ни слова до того, как я подарила ей кольцо и бусы моей матери из кораллов – татарского национального камня. Тогда она меня поблагодарила».

Она как будто знала, что Армен питает надежды примерить на себя роль Фариды – она даже однажды попросила Рудольфа: «Пожалуйста, считай меня своей матерью». («Нет, – воскликнул он тогда, – ты мне не мать, ты мой друг».) Тем не менее они рассчитывали, что Фарида поселится у Армен в Сан-Франциско, и в начале июля, когда Армен нужно было возвращаться, все необходимые документы были в порядке, а авиабилеты находились у американского посла. Правда, через неделю Рудольф в бешенстве разбудил Найджела в три часа ночи.

«В последнюю минуту Роза звонит из Ленинграда (она тоже хотела приехать – Р. не хотел ее видеть) и говорит, что коллектив проголосовал против поездки. Кажется, она когда-то состояла в партии, но ее исключили. Р. взорвался, сказал, что обратится в прессу, поднимет скандал… и т. д. Сказал, что на следующий день он все расскажет в интервью The Times. Удалось его разубедить и подождать несколько дней».

За три недели до того танцовщикам Валерию и Галине Пановым, которые два года жили в Ленинграде практически под домашним арестом, наконец разрешили эмигрировать в Израиль. В то время нескольким евреям и полуевреям разрешили выехать на Запад под предлогом «воссоединения семей», а когда Пановым в таком праве было отказано, супруги, с помощью влиятельных зарубежных друзей, сумели получить за границей внушительную поддержку. Тысячи танцовщиков, в том числе величайших имен в театре и балете, подписывали петиции, устраивали демонстрации и всенощные бдения, выказывая солидарность. Шумные протесты подействовали, и 7 июня Пановы узнали, что они могут ехать. Их английская приятельница и главная активистка, Патриша Барнс, ни в коей мере не пыталась привлечь Рудольфа к участию в кампании: «Не хотелось его подставлять: ему было что терять». Но, несмотря на то, что позже в разговорах с Валерием Рудольф сокрушался, что ничем ему не помог, он не принимал участия в международном движении под лозунгом «Свободу русским евреям». Более того, однажды, в ходе разгоряченного спора на эту тему он воскликнул: «Я буду сражаться на стороне арабов!» Этот вопрос разжигал в нем самый злобный антисемитизм. «Конечно, так и было, – подтвердил Уоллес. – Он очень злился из-за того, что евреи могут уехать из России, а его мать – нет».

В октябре, когда Рудольф выступал в Париже, настроение у него еще больше ухудшилось. В Le Monde напечатали «разгромную статью», и Уоллес звонил несколько раз, угрожая покончить с собой. «Дошло до того, что я не мог жить без него – и с ним жить тоже не мог». Рудольф говорил Гослингам, что он собирается посадить Уоллеса на первый самолет из Лос-Анджелеса, но Найджел, получивший такое же мрачное письмо от Уоллеса, уже сам написал ему, убеждая вернуться в Европу. «Это было бы вполне разумно. Мы все проходим через трудные времена (и Рудольф тоже – очевидно, в его карьере началась самая трудная часть), и нам нужна дружеская поддержка. Все спрашивают о тебе. Что могло бы вернуть тебя?» Веским доводом было то, что самим Гослингам в то время нужно было быть в Париже, и когда Рудольф на одну ночь полетел в Нью-Йорк, чтобы открыть сезон Пола Тейлора, следом за ним вернулся и Уоллес.

«Звонил У., довольно бодрый, сказал, что мы все встретимся за ужином в семь вечера; позже он перезвонил в самоубийственном настроении, чтобы сказать, что Р. бросил его, и он собирается напиться и заснуть, если не выбросится в окно. Приехать отказывался, запретил нам приезжать к нему. Поэтому мы поехали ужинать и нашли записку от Р., чтобы мы встретились с ними в клубе «Септ», как обычно, около девяти. Мы опоздали и нашли У. с заплаканными глазами; он почти не мог говорить; потом чуть-чуть приободрился. На следующий день мы вместе обедали, и он выглядел лучше, но вечером за ужином в тесной компании (около десяти) он вдруг вышел из-за стола. Его нашли в соседней комнате; он стоял у открытого окна и кричал, глядя на улицу».

Во время спектакля на следующий вечер Рудольф поскользнулся и повредил ногу после финального ассамбле, и, когда Гослинги увидели его в гримерке, настроение у него было зловеще мрачным. «Уоллесу, кажется, лучше», – начали они, но Рудольф нахмурился; их отношения, как оказалось, вытягивали из него силы. «Если он снова начнет доставлять хлопоты, я его вышвырну», – сказал он Найджелу, у которого «застыло сердце», когда он вспомнил, каким милым и заботливым был Рудольф в первый вечер, когда кормил Уоллеса, как ребенка. «Это была реакция на падение и т. д., но это могло повториться».

В конце года Рудольф представлял первое предприятие компании «Нуреев и друзья» в Нью-Йорке. На сей раз в его маленький ансамбль входили Луи Фалько, протеже Лимона, и четыре танцовщика из труппы Пола Тейлора. По его словам, главным было познакомить бродвейскую публику, склонную «разражаться воплями», с современными, более вызывающими произведениями. «Это не зрелищные балеты; это балеты для раздумий. К большой чести публики, что она отвечает именно так». На этот и все последующие сезоны билеты в театр «Урис» были распроданы на пять недель, хотя 2 тысячи зрителей привлекало имя Рудольфа, а вовсе не отобранный им репертуар. Алан Кригсмен из The Washington Post считал, что Рудольф превращается в «миссионера мира балета № 1». «Нуреев рассчитывает на свой магнетизм, чтобы собрать кассу, но вовсе не даже на отдаленно корыстные причины. Ничто не помешало бы ему продолжать работать в традиционном ключе, выступая приглашенной звездой в одной труппе и меняя партнерш, хвастливо исполняя па-де-де всю жизнь… Он выбрал гораздо более трудную, провидческую и отважную стезю, полную риска и приключений».