Когда Паклуша через несколько дней позвонила Рудольфу по телефону, голос у него был подавленный. Он виделся с Барышниковым, Макаровой и Минцем практически каждый вечер, сказал он и жаловался, что они «сговариваются против него». «На самом деле, – записал в дневнике Найджел, – подозреваю, неизбежно начнется игра «Третий лишний»… отец всех перебежчиков». Но дело было не только в этом. В последнем номере журнала The New Yorker Арлин Крос, глава американских балетных критиков, назвала Барышникова «величайшим танцовщиком, который бежал из России после того, как Нижинского выгнали из Имперского балета в 1911 г.». О Рудольфе – ни слова. Ремарка Крос появилась в ее обзоре «Чудо Макаровой», когда балерина ставила для «Американского театра балета» танец Теней из «Баядерки» – первый «ошеломляющий успех» Рудольфа». После танца его постановки классики Петипа были его величайшим достижением, и, услышав, что Барышников смотрел репетицию «Спящей красавицы», Рудольф сразу же пожелал узнать его мнение. Миша колебался. Ему версия Рудольфа показалась больше английской, чем русской – «другой балет… больше Нинетт де Валуа», чем подлинный Петипа. «Ну, я… я…» – запинаясь, начал он, стараясь придумать что-нибудь положительное.

Рудольф, кроме того, сразу же «инстинктивно понял», что Мише не нравится его исполнение. Для человека, который вырос в России, для которого бесславный Нуреев был «путеводной звездой, настоящей мечтой», тяжело было узнать, что с точки зрения чистоты техники исполнение Рудольфа было далеко не таким совершенным, как у него самого. У него «много ошибок, взлетов и падений», как сказал Барышников Джоан Акоселле, но недостатки он умеет прикрывать своей необычайной харизмой. «Все было как… обжигало. Его глаза горели – все горело. Он создавал вокруг себя такую атмосферу, просто электризующую!» Но во фразировке Рудольфа не было «внутренней логики, – добавил он, – не было естественной плавности от начала до конца». «Его в самом деле не интересовала кантилена. Промежуточные шаги. Все подчинено эффектности: «Смотрите на меня, смотрите, как я это делаю! Полюбуйтесь на мою пятую позицию – чистую, знаете ли… и все приготовления: ох! ах! Ну, сейчас я такое сделаю!»

Сам Барышников не любил так называемые «подводки», а виртуозные па служили для него лишь элементами в общей, цельной картине танца. Однако Рудольф признавал у Барышникова «очень хорошую технику» и больше ничего – «ни духа, ни души, ни трепета». Поэтому он огорчился, когда Эрик, великолепный танцовщик и его собственная путеводная звезда, был совершенно поглощен выступлениями Барышникова. Эрик сказал своему биографу: «Наверное, Миша – самый динамичный танцовщик своего времени». Тогда Эрик был в Нью-Йорке и ставил «Сильфиду» для канадцев. Хотя в январе 1972 г. он официально прекратил выступать как танцовщик, он согласился дебютировать как характерный артист, исполнив роль колдуньи Мэдж. Вначале Рудольф хотел, чтобы Эрик играл Яго в его «Паване Мавра», где сам он танцевал Отелло. Известие привело Линкольна Кирстейна в восторг предвкушения: «Эрик сказал мне: «Я УБЬЮ ЕГО! УБЬЮ ЕГО! УБЬЮ ЕГО!» – кричал Кирстейн Ричарду Баклу, сплетничая об этой «дуэли века». Но Эрик, которого за полгода до того прооперировали по поводу язвы желудка, не хотел слишком напрягаться и пошутил, что его превращение в страшную, беззубую старую каргу и без того тяжело ему далось – «прекрасный способ выпустить все то злое, что сидело во мне» (позже Рудольф признавал, что, когда Эрик поднимал над головой посох, он буквально боялся за свою жизнь). С профессиональной точки зрения битва самолюбий продолжалась. Миша заметил, что «каждый шаг, сделанный одним из них, судил другой», и все же премьера, состоявшаяся 9 августа 1974 г., – впервые, когда две звезды появились вместе на сцене с 1962 г., – так взволновала обоих, что, когда опустился занавес, они порывисто обнялись.

Эрик какое-то время жил с Константином Пацаласом, танцовщиком и хореографом греческого происхождения, работавшим в «Канадском балете». Наконец он обрел домашнюю стабильность, о которой так мечтал. «Константин очень терпелив ко мне, так что это хорошо», – написал он Рудольфу, в том же письме заметив, как ему нравится Уоллес. Они несколько раз ходили куда-то вместе вчетвером, не ощущая неловкости, хотя, с точки зрения Рудольфа, ничего удивительного в этом не было: угрозу для него представлял Миша, а не Константин. Готовя танцовщика к дебюту в «Сильфиде», Эрик был «изумлен, что русский, который никогда раньше не пробовал Бурнонвиля, может достичь такой чистоты и подлинности стиля», и Миша был восхищен не меньше. Подобно Рудольфу, он впервые увидел Эрика в любительском фильме 1961 г., сделанном Тейей, и был поражен теми же качествами, которые в свое время взволновали Рудольфа – удлиненностью фигуры и «холодной силой» (Миша, описав это как «невероятно белый жар», практически повторял знаменитый оксюморон Рудольфа). Не скрывая ревности, Рудольф саркастически заметил: «Значит, ты с Эриком! Может, вы еще и поженитесь». Тем не менее он был решительно настроен на то, чтобы остаться друзьями, и пригласил Мишу пожить у него, когда Барышников в следующий раз приехал в Лондон.

Вторую половину ноября они провели вместе на Файф-Роуд, выезжая на утреннюю разминку на Бэронс-Корт, где Рудольф как будто получал большое удовольствие, знакомя молодого танцовщика со своими коллегами по «Королевскому балету». Они ходили на спектакли Лондонского театра современного танца; на «какое-то очень-очень заурядное шоу пародий, где выступали трансвеститы» и на ужин с Гослингами. Вначале супруги решили, что перед ними вежливый, умный, и все же еще очень детски непосредственный молодой человек. «Гораздо менее сложный, чем Р., – как заметил Найджел, – из-за чего, боюсь, он будет не так интересно выглядеть на сцене». Но хотя Миша вспоминает, «как хорошо провел время», Рудольф утверждал, что его разочаровала неразговорчивость Барышникова. «Ему очень хотелось все узнать о России, и он поверить не мог, что Миша почти ничего не говорит. Как будто ему казалось, будто у стен есть уши». Рудольф, должно быть, решил немного оживить обстановку, потому что как-то поздно вечером, когда Миша неожиданно приехал к Терри и Паклуше. «Он просто стоял у нас на пороге и сказал: «Нельзя ли остаться у вас? Я был у Рудольфа, и он гонял меня по всему дому. Я не могу избавиться от него, поэтому я ушел». Рудольф решил, что разыграет сцену соблазнения; но ничего не получилось, поэтому Миша сел в такси, поехал на Карлос-Плейс и оставшееся время провел у нас» (запись в дневнике Найджела от 28 ноября: «Миша, очевидно, расстроен откровенной гомосексуальностью в западном балете. Сам он предпочитает девушек»).

Как Паклуша в Лондоне, Армен Бали стала настоящей «мамой для невозвращенцев» в Сан-Франциско. Ей казалось, что в случае с Рудольфом такая роль для нее предрешена. «Гадалка когда-то сказала: «У тебя будет двое детей, но будет и кто-то еще, может быть, как сын, может быть, как друг, и он откроет для тебя весь мир». Рудольф действительно открыл для нее мир, беря с собой Армен в поездки: «Завтрак в Лондоне, ужин в Риме, на следующий день – Монте-Карло». Армен говорила на пяти языках и хорошо знала русскую классику. Она, по словам Миши, была именно такой образованной женщиной с сильной волей, какими восхищался Рудольф. «Армен была экзотической, очень прямой, громкой, житейски мудрой. Рядом с ней он чувствовал себя непринужденно». Вдобавок она превратилась в образец русской матери – готовила ему пельмени, изобретала какой-то башкирский салат (порезанная на полоски маринованная сырая говядина со свеклой и молодой картошкой), стирала его вещи, массировала ему ноги и даже терла ему спину в ванной. «Когда он ночью лежал в постели, я вслух читала Пушкина, говорила, говорила, пока он не засыпал. Потом я подтыкала ему одеяло и возвращалась к себе в комнату».