– Ее муж пропал, – сказал Джимбо.

– У них есть дети? – спросил я.

– Сын.

Когда я добрался до Хантингтона на Лонг-Айленде, где стоял дом, который Тим купил своей матери, тете Шарлен, та плакала – и плач этот, как мне показалось, будет продолжаться годами. Я прожил у нее неделю, пытаясь помочь, но единственная помощь, которую я мог оказать тете Шарлен и всем Бернсам, заключалась в том, чтобы словами выразить их потерю. Я написал статью для моей газеты, «Лос-Анджелес таймс», про Тима и про то, как он возглавил семью после смерти отца. Я до сих пор помнил те похороны, когда Тим принял на свои плечи большую часть веса гроба, а вместе с ним ответственность за дальнейшую жизнь матери. Он так и продолжал нести эту ношу, помогая и направляя тетю Шарлен, как в финансовом, так и в психологическом смысле, – то есть стал тем сыном, которым мне так хотелось быть. Он стал патриархом в своей семье. Заменил братьям и сестрам отца, по сути, превратился в него, и среди многих жутких совпадений, связанных с его смертью, самым невероятным было то, что день рождения его отца приходился на 11 сентября.

В конце той страшной недели мы с Джимбо встретились, чтобы ехать на церковную службу в память Питера. Когда Джимбо явился ко мне в отель, я потерял дар речи. Я не поддерживал с ним связи, как и с остальными парнями из «Публиканов», и после многолетней разлуки с трудом мог поверить в его метаморфозу. Передо мной стоял краснолицый Стив Второй. Мне показалось, что даже он сам не различает, где в нем личность Стива, а где – его собственная. Джимбо сказал, что уже пробовал открывать бар – под названием «Диккенс», – и дело не пошло, но он собирается попытаться снова.

По дороге до церкви мы говорили про Стива, потому что сцена очень напоминала его похороны. Скорбящие стекались со всех сторон, и их было куда больше, чем церковь могла вместить. Многих я узнавал, включая одного мужчину, напоминавшего престарелую версию Кольта. Конечно, это и был престарелый Кольт. По какой-то причине он шел прямо по проезжей части. Мы с Джимбо помахали ему, и седовласый Кольт помахал нам в ответ, словно во сне.

Джимбо припарковался, и мы побежали к церкви. Бежать не имело смысла. Все скамьи давно были заняты, люди толпились в дверях. Верхняя ступень лестницы выглядела в точности как барная стойка в «Публиканах» около 1989 года – Спортсмен, Джоуи Ди, Дон. Мы стали обниматься и жать друг другу руки. На кафедре отец Питера пытался произнести прощальную речь. Мы привстали на цыпочки, чтобы послушать, а когда слезы помешали ему продолжать, отвернули головы.

После службы мы с Джимбо встретились с вдовой Стива, Джорджеттой, на месте бывших «Публиканов». Стив задолжал куда больше, чем мы считали, и бизнес его развалился быстрей, чем ожидалось, но Джорджетта продержалась гораздо дольше, чем все думали. Она перепробовала все, включая живые выступления рок-групп, прежде чем продать бар в 1999-м. Дядю Чарли ей пришлось уволить еще задолго до продажи. Он не мог работать ни на кого, кроме Стива, сказала она. Его добродушная грубость превратилась в нечто другое, нисколько не забавное, просто отталкивающее.

За дедовым домом он тоже следил плохо, куда хуже, чем дед. Оставшись там в одиночестве, чуть не спалил дотла по недосмотру – а может, его кредиторы подожгли дом намеренно. По городу ходили на этот счет разные слухи. Когда пострадавший от пожара дом был продан, дядя Чарли уехал из Нью-Йорка, вроде как выйдя на пенсию, и пропал. В глубине души я всегда боялся, что дядя Чарли может вот так исчезнуть, пополнив список членов моей семьи, совершивших загадочный и драматический исход. Однако когда это случилось, когда он просто пропал из виду, я все равно испытал шок.

Новые владельцы «Публиканов» переименовали бар в «Эдисон» и отремонтировали его, многое изменив. У меня было такое чувство, что я смотрю на старого друга, который сделал себе без необходимости пластическую операцию.

– По крайней мере, стойка осталась, – сказал Джимбо, гладя рукой дерево.

– И табуреты те же, – заметил я.

Мы сели на тот конец, где работал Питер, и произнесли тост в его честь. У меня в бокале был имбирный лимонад.

– Ты не пьешь? – удивился Джимбо.

– Нет.

– С каких это пор?

– Уже десять лет. Не спрашивай ничего.

Я не стал ударяться в объяснения. Не хотел перечислять все причины, по которым выпивка – вместе с курением, азартными играми и прочими грехами, – утратила для меня привлекательность с потерей «Публиканов». Мне не хотелось рассказывать Джимбо, что, протрезвев, я повзрослел, и наоборот. Не хотелось говорить, что пить и стараться оказались разнонаправленными импульсами, и когда я разделался с одним, то автоматически подчинился другому. Не хотелось говорить, что иногда, вечерами, вспоминая Стива, я ощущал холодок в груди при мысли, что его смерть была расплатой за наши грехи. Останься Стив жить, я продолжал бы торчать в его баре, а бар в Манхассете, наверное, все-таки был для меня не лучшим местом. Один завсегдатай «Публиканов» как-то сказал мне, что пьянство – это единственное занятие, в котором не совершенствуешься с опытом, и только порвав с «Публиканами», я осознал, насколько он был прав. Я не сказал этого Джимбо, потому что не знал как. И до сих пор не знаю. Решение отказаться от выпивки далось мне на удивление легко. А вот объяснить, как я его принял и почему и буду ли когда-нибудь пить снова, было гораздо труднее.

Но главной причиной, по которой я не стал касаться с Джимбо этой темы, являлось нежелание порочить