– Так, – сказал он, – на чем я остановился?

Я побрел в дедов дом, опустив голову и считая шаги – сто семьдесят. На двадцать восемь больше, чем обычно, то есть я иду зигзагами. На обеденном столе меня дожидался подарок. От Шерил. Недавно она вышла замуж, и появление собственной семьи напомнило ей о нашей – покопавшись в старых дедовых домашних фильмах, она переписала самое интересное на видео. Шерил оставила мне кассету с запиской: Я подумала, тебе должно понравиться.

Я сунул кассету в видеомагнитофон и улегся на двухсотлетний диван, прижав холодную банку с пивом к шее, на которой до сих пор чувствовал пальцы Вонючки. Экран стал белым, потом появилось изображение. Дедов дом. Картинка была такой четкой и яркой, что можно было подумать, будто снимали сегодня утром. Но крыша еще не просела, краска не облупилась, вместо деревьев из земли торчали молоденькие саженцы, а на подъездной дорожке не было трещины в форме молнии. Тут в кадре мелькнул дядя Чарли с роскошной шевелюрой, и стало ясно, что все происходит в доисторические времена.

Камера задрожала, заметалась слева направо и обратно, а потом сфокусировалась на хорошенькой женщине, сидящей на крыльце. На коленях она держала ребенка. Играла с ним, подбрасывала, шептала что-то ему на ухо. Какой-то секрет. Малыш повернулся к ней. Моя мама и я, двадцать четыре года назад. Мама посмотрела на своего девятимесячного сына, а потом вперед, на меня, своего пьяного двадцатипятилетнего сына. Меня словно застукали с поличным. Мама смотрела в будущее и видела, во что я превращусь.

Фильм явно сняли, когда мама вернулась к деду, вскоре после того, как отец пытался ее убить, но это казалось невозможным, потому что в глазах у нее не было ни тени страха. Она выглядела счастливой, довольной, как женщина с деньгами в банке и блестящим будущим на горизонте. Скрывает свои чувства от бабушки с дедом, подумал я. Не хочет их тревожить. А потом понял: нет, не их она пытается обмануть.

Первая ложь моей матери мне, запечатленная на пленку.

Как ей это удалось? Без образования, без денег, без перспектив, как могла мама выглядеть такой уверенной? После того как отец пытался задушить ее подушкой и замахивался на нее бритвой, она, хоть и сумела сбежать и испытывала некоторое облегчение, наверняка представляла, что ждет ее впереди – одиночество, проблемы с деньгами, Говноубежище. Но при виде нее ничего подобного и в голову не приходило. Она была вдохновенной лгуньей, блестящей лгуньей, и лгала, в том числе, самой себе, отчего ее ложь вдруг предстала передо мной в совсем другом свете. Я понял, что иногда мы вынуждены обманывать себя, говорить себе, что мы сильные, что мы справимся, что жизнь прекрасна и наш труд будет вознагражден, а потом пытаться сделать эту ложь реальностью. В этом наша задача, наше спасение, и связь между такой ложью и ее воплощением – один из многих маминых подарков мне. Истина, всегда крывшаяся за ее обманами.

Мама любовалась своим девятимесячным сыном, держа его перед собой, и я, двадцать четыре года спустя, залюбовался ею совсем по-новому. Я всегда считал, что быть мужчиной значит отстаивать себя, но именно с этим моя мать справлялась куда лучше всех остальных. А еще она знала, когда наступает время уезжать. Она уехала от отца, уехала от деда, уехала из Нью-Йорка, и я всегда пользовался плодами ее безумной отваги. Я так стремился проникнуть внутрь, что не ценил дара моей матери выбираться наружу. Сидя на двухсотлетнем диване и глядя в ее зелено-карие глаза, я понемногу осознавал, что все качества, ассоциировавшиеся у меня с мужественностью – сила духа, настойчивость, решимость, надежность, честность, целостность, отвага, – соединялись в моей маме. Я всегда это подозревал, но в тот момент, разглядев воина за маминым хрупким обликом, я до глубины души проникся своей идеей и впервые выразил ее словами. Вместо всех метаний и поисков того, что значит быть хорошим мужчиной, мне надо было всего лишь последовать примеру одной очень хорошей женщины.

Я перевел взгляд с мамы на себя девятимесячного. Как тот беспомощный малыш превратился в этого беспомощного пьянчугу? Как, проделав такой путь, ушел всего на сто сорок два шага и едва не закончил жизнь в лапах Вонючки? И что мне теперь с этим делать? Фильм подходил к концу. Мама сказала своему девятимесячному ребенку что-то еще, очень важное, и лицо его вопросительно нахмурилось. Я знал это выражение. Поднявшись, проверил в зеркале над камином – да, вот оно. Посмотрел назад на экран, где мама взяла сына за ручку и помахала ею в камеру. Она снова зашептала ему на ухо, и он снова нахмурился. Хоть он и слышал ее голос, ее слова, значения их малыш не понимал.

А я – да. Двадцать четыре года спустя я отчетливо разобрал, что мама мне говорила.

«Скажи «до свидания».

Все реагировали по-разному, когда в канун Нового года, 1990-го, я сообщал, что ухожу из «Таймс» и уезжаю из Нью-Йорка. Быстрый Эдди равнодушно. Дон с теплотой. Кольт с одобрением. Генерал Грант пыхнул сигарой и велел мне «задать всем жару». Спортсмен мной гордился. Питер попросил время от времени присылать ему новые главы. Джоуи Ди разволновался и посмотрел на меня, как на Макгроу, когда тот поплыл к песчаной косе: слишком глубоко, слишком далеко я собрался. Я сказал ему, что ничего со мной не случится, и поблагодарил за все, а он забормотал что-то сентиментальное об «этих мальчишках» своей карманной мыши, и мне стало жаль, что я не разобрал его слов.

Если Вонючка как-то и отреагировал, я этого не заметил.

Боб-Коп поглядел на свои большие ботинки и покачал своей большой головой.

– Без тебя тут будет совсем