Я никогда не упоминал при нем имя Хелены, никогда не говорил о своем браке. По воскресеньям я искал его общества, пил с ним допоздна, пригласил его на неформальный завтрак в Пенмаррик, когда Хелена ужинала в особняке Ползиллан. Мало-помалу я начал понимать, что он догадывался о том, что произошло между мной и женой, и хотя, как и все, он не знал всей правды, но знал, что мы с Хеленой были чужими друг другу. И все же мы об этом не говорили; я никогда в открытую не говорил, что между мной и Хеленой все не так. Тем не менее я знал, что он догадывается, и ждал, когда он подаст какой-нибудь знак, что готов меня выслушать.

Это случилось летом 1929 года. Однажды воскресным утром мы гуляли по скалам, когда весь народ был в церкви, и неожиданно, без предупреждения, он сказал:

— Что произошло между тобой и женой?

С северо-запада дул морской бриз. Идя по скалистой тропке к Зеннору, я слышал, как вдалеке прибой разбивается об основание скалы, чувствовал, как утесник цепляется за брюки.

— Мне всегда было интересно, — добавил он, — но не хотелось спрашивать. Не хотелось лезть в душу. Не мое это дело.

Помолчав, я ответил:

— Мне бы не хотелось, чтобы кто-нибудь еще об этом узнал.

— Конечно. Понимаю. Ясное дело.

Мы прошли еще немного, светило солнце, прозрачная вода у прибрежных скал возле Гернардз-Хед цветом напоминала глаза Хелены.

— Ничего не получилось, — наконец сказал я. — Мне не следовало жениться.

— Я тебе говорил, — сказал он, и его уродливый колониальный акцент заметно убавился от сочувствия, стал мягче, и речь стала больше напоминать корнуолльское наречие. — Ведь говорил?

— Говорил.

Мы продолжали идти, повернули на выступающую часть Гернардз-Хед. Скалы были черными, блестящими, белая пена покрывала далекие утесы.

— Все люди разные, — сказал он. — Одним надо заводить семью, другим надо бегать по женщинам, а некоторым этого не надо. Все люди разные. Ясное дело.

— Да.

— Ты — как я. Я знал, что тебе надо, лучше, чем ты сам. Тебе надо было меня послушаться.

Я засмеялся, почему-то посмеиваясь над его серьезностью.

— А что бы ты мне сказал, если бы я тебя слушал?

— Чтобы ты не женился.

— И все?

— И все.

— Но холостяцкая жизнь не всех увлекает!

— Холостяки бывают разными, — сказал Тревоз. И посмотрел на море. Далеко на горизонте виднелся корабль, он почти не двигался — маленькая, сделанная человеческими руками игрушка на просторах Атлантического океана. — Увлекает, — сказал он, — когда знаешь, куда пойти. Летом весело в Сент-Ивсе. Я езжу туда время от времени. Он мне нравится больше Пензанса. В Пензансе неинтересно. Даже скучно.

— А я и не знал, что ты когда-нибудь выезжал из Сент-Джаста!

— Я не рассказываю об этом всем на свете. — Он по-прежнему наблюдал за кораблем, держа руки в карманах. — Я не часто туда езжу. Только иногда по субботам, вечером.

— А как ты туда добираешься?

— Автостопом. А есть еще автобус.

— Остаешься на ночь?

— Обычно приходится. Поздно вечером домой не доберешься. Но это не страшно. Всегда где-нибудь можно найти постель. — Он рассеянно потер нос. — Почему бы нам как-нибудь не съездить вместе? Если не хочешь, мы не будем ничем заниматься, но я знаю одно местечко… Интересно?

— Не очень, — честно сказал я. — Не хочу тратить субботние вечера на женщин.

— Я не о женщинах, — сказал Тревоз.

2

Когда между нами все стало ясно, я сказал:

— Прости, я не такой. А даже если бы и был, не хочу подвергаться опасности шантажа. У меня больше здравого смысла.

— И то правда, — сказал он, ничуть не смутившись. — Тебе больше терять, чем мне. Хорошо, забудем об этом.

— Знаешь, что я тебе скажу, — сказал я. — Я не против когда-нибудь вечерком поехать в Сент-Ивс и поужинать в том маленьком рыбном ресторанчике у гавани. Почему бы нам не сходить туда вместо того, что ты предлагаешь?

— Прекрасно, — сказал он. — Хорошая мысль. Когда поедем?

Мы условились о дне и перешли к обсуждению омаров. Потом он сказал мне:

— Прости, что я завел об этом разговор.

— Не будь дураком! — ответил я. — Незачем извиняться. Я не чистоплюй, мне все равно, как ты развлекаешься. Мне все равно.

Но, как оказалось, мне было не все равно. Мы пару раз ездили в Сент-Ивс, проводя время за ужином и бродя по городу несколько замечательных часов, а в третий раз пошли пить в паб, который он знал.

Люди там мне не понравились, мне захотелось уйти, но Тревоз разговаривал со старым другом, и я не смог его вытащить. В конце концов я сказал, что подожду его в машине, и оставил с другом, но хотя я прождал очень долго, он все не шел. Я уснул в машине и проснулся, только когда он открыл дверь и проскользнул на сиденье рядом со мной.

Я открыл глаза. Светало.

— Какого черта ты там делал? — взорвался я и увидел, как расширились его глаза, когда он закурил сигарету.

Мы поссорились. Я потерял самообладание, но он оставался спокоен и позволил мне кричать на него, не прерывая меня. Когда я наконец замолчал, он сказал только:

— В чем дело, сынок? Ревнуешь?

Я тупо на него уставился, а он положил мне на плечо руку дружеским жестом, как часто делал на шахте, и произнес со странной, кающейся честностью:

— Прости, больше не буду. Я просто хотел показать тебе, вот и все.

Наступило молчание, но когда я спросил, с трудом подыскивая слова: «Что показать?» — он сказал, удивленный, словно это было самой естественной вещью на свете:

— Правду, конечно. Что же еще?

И тогда я все понял.

3

Мы провели вместе год. И все. Только год.

Не знаю, что думала Хелена. Она, должно быть, знала, что иногда я не прихожу домой ночевать, но ничего не говорила, а я ничего не говорил ей. Видел я ее очень мало. Я чаще видел свою мать, которую навещал регулярно раз в неделю. Ближе к Рождеству я начал время от времени заходить к ней с Тревозом, но матери Тревоз не нравился. Она ничего не знала о том, что происходит между нами, но, хотя и была с ним очень вежлива, я видел, что она радуется, когда я прихожу один.

Пришла весна, весна 1930 года. Конец был уже очень близок, хотя я этого и не знал. Конец приближался очень быстро. К исходу апреля до него оставалось всего четыре месяца. Времени оставалось мало.

Прошел май. Потом июнь и июль. Ничто не подсказывало мне, что может случиться. Мы каждый день ходили на шахту и каждый вечер, как всегда, уходили из раздевалки. Не было никаких предчувствий, никаких предзнаменований, просто все лето, до самого конца августа, шла наша обычная рабочая жизнь.