Заходите, заходите, рад вас видеть! Присядьте. Чайку́ распорядиться? – Радость плескалась в улыбке декана, распахнутых, словно для отеческих объятий, руках, в фарфоровых золоченых фигурках на полке, изображавших красноармейца и комсомолку в звонко блестящей косынке. – Чем могу? Или все же чаю, а? Зелененького, а?

Отказавшись от чая, Тагерт положил на стол заявление. Рядчиков немедленно вынул из внутреннего кармана пиджака черный футляр, извлек оттуда очки, нацепил их на свой короткий, словно игрушечный нос. Пока декан читал заявление, Тагерт смотрел в окно на редкие хлопья парящего снега. Дочитав, Рядчиков кашлянул и произнес:

– Счастлив был бы оказать вам услугу, дорогой Сергей Генрихович. Но деканат, как вы знаете, не распоряжается аудиторным фондом. Это вам в учебную часть надо.

– Но зачем в таком случае в резолюции указано ваше имя?

Декан развел руками:

– Вы понимаете, решение руководства не обсуждаются.

– Как раз это выше моего понимания. Может, ректорат имел в виду, что деканат по своей инициативе потревожит учебную часть?

– Сомневаюсь.

Тон Николая Павловича оставался по-прежнему любезным, но теперь в голосе слышалось сдержанное ожидание: у декана много дел и мало времени, не хочется напоминать об этом гостю. Прощались церемонно, словно пытались доказать, что никакие недоразумения не отменяют взаимной приязни.

В коридоре на Тагерта вихрем налетел Матвей Осадчий:

– Вот зачем так делать? – крикнул он.

Тагерт смотрел измученными, непонимающими глазами.

– Вы бы еще сожгли, какие проблемы? «Цельный образ, потомок Феофана Грека»! – Последние слова Осадчий произнес кривляясь, как бы передразнивая Тагерта.

– Матвей, что случилось?

– А вы типа не знаете! – зло хихикнул художник.

– Вероятно, не знаю.

– Ну так пойдем, я вам покажу.

Снег учащенно штриховал пространство, здание высотки на Кудринской стерлось в призрак, а потом и вовсе исчезло. Падая на землю, снег уже не таял, Тагерт и Матвей шли по чистому, бесследному тонкому ковру. Увидев выброшенные из гаража щиты, Тагерт набрал полные легкие воздуха и неожиданно почувствовал, как что-то творится с его дыханием. Оно остановилось, пошло трещинами, сломалось, таща за собой обломки жизни: он уткнулся лбом в нарисованного младенца, сотрясаясь от подступающего плача. Такого не случалось ни разу, даже тогда, когда он видел гору выброшенных из библиотеки учебников – его учебников! Но в этом сокрушении скрестились все изломы и разрывы последнего времени – подкатывающий запрет на профессию, отмена спектакля, разрушение дружбы. В перемалывающую воронку теперь затягиваются другие люди, те, кто в него верил, кто шел за ним. Видя, что творится с Тагертом, Осадчий не знал, как себя вести.

– Вы уж, Сергей Генрихович, это… Так-то не надо. Чего уж, переживем, да? – бормотал он.

Сергей Генрихович меж тем опомнился: Лия! Пока есть Лия, он будет сильным! Вытер нос платком, достал из портфеля сотовый, говорил солидно и весело как бы простуженным голосом. Матвею сказал:

– Через два часа здесь будет грузовик, он увезет декорации на склад до лучших времен. Один бывший студент владеет сетью магазинов – ну вы же все слышали. А пока пойдемте, найдем какую-нибудь рогожу, укроем щиты.

В комнате уборщиц нашелся рулон пленки, оставшейся от летнего ремонта. От пленки пахло почтовой духотой. В сумерках крытый фургон увез подсыхающие щиты с декорациями на склад под Мытищи, успокоившийся Матвей направился в Кунцево, где до вечера просидел в салоне отцовской машины, слушал через наушники музыку, мечтая стать рыбой-удильщиком и жить на дне Марианской впадины.

Первым движением Тагерта после спасения декораций было явиться в кабинет Кожуха и закатить скандал. Но что даст такой скандал? Проректор станет пожимать плечами и нести околесицу о том, что он человек маленький, гараж не резиновый и самому Кожуху давно пора на металлолом. Словом, визит к проректору не имел ни малейшего смысла, как невозможно было и проглотить эту варварскую несправедливость.

Глава последняя

Две тысячи восьмой

Декабрь, долгожданный мороз до глянца лощит ноготки продолговатых луж, воздух украшен туманными вздохами прохожих. По розоватой кайме ясного неба видно – холодно на свете, до того холодно, что на душе хорошо. Не у всех, конечно. В кабинете тепло, немного пахнет духами, мягкий свет разлегся кру́гом на сукне стола, зажег волокна дубовых панелей, радужным пером пыхнул на грани хрустального графина. Идя в кабинет проректора, Тагерт знал: это последнее посещение, более того, и оно ни к чему. Все решено, нет ни надежд, ни иллюзий. Можно не приходить на эту встречу, можно даже перестать являться в университет. Он свободен. Одно только осталось – слова. Приговор приговоренного.

На лицах Матониной и Булкиной, наполовину освещенных снизу низко склонившейся настольной лампой, приятная сдержанность. Видно, начальницы готовы ко всему, их равновесие нерушимо. Да и кому придет в голову нарушать душевный покой таких почтенных, таких высокопоставленных дам? Обменявшись взглядом и кивком с проректором, заведующая начала:

– Мы собрались в столь высоком кабинете, Сергей Генрихович, потому что все желаем вам добра. Но ваша политика, иначе не скажешь, для кафедры и университета в целом – верно, Марина Юрьевна? – неприемлема.

Галина Мироновна сделала крошечную паузу, как бы ожидая возражений или уточнений то ли от проректора, то ли от Тагерта.

– Библиотека ГФЮА укомплектована пособиями по латинскому языку, утвержденными кафедрой. Вы же заставляете студентов, из которых далеко не все такие уж богатые, тратить деньги на вашу книгу, между прочим, исключенную кафедрой из учебного процесса. Ректором университета вчера был подписан приказ, запрещающий преподавателям давать студентам… приказывать… – Галина Мироновна кашлянула. – …Словом, запрещено заставлять студентов приобретать учебную литературу, если она, в смысле рекомендованная литература, есть в университетской библиотеке.

Пока Булкина говорила, Матонина размеренно кивала головой, точно помогая кивками двигать речь в нужном направлении. Матонина, женщина лет сорока пяти, с сухими чертами умного лица, представляла тот тип руководительницы, который не доводит своих оценок и чувств до мимики. Таким образом, на протяжении всей встречи лицо Марины Юрьевны выражало не больше эмоций, чем фотография в паспорте. Говорила она редко, негромко, ровно:

– В самом деле, Сергей Генрихович, у нас в университете глобально отлажены все учебные процессы, а мы то и дело слышим сигналы с вашей кафедры…

– Как, например, лживый отчет о посещении моего семинара? – с невинным видом поинтересовался Тагерт. – Тут бы надо разбираться с теми, кто подает и заказывает такие сигналы.

– На что вы, собственно, намекаете? – Выражение лица Матониной не переменилось.

– Не то чтобы намекаю. Скорее, обвиняю.

– Кого?

– Вас.

Проректор и заведующая кафедрой переглянулись.

– Я обвиняю вас в том, что вы хотите отбросить преподавание на двадцать лет назад. В том, что вы решили закрыть нашим студентам доступ к римскому праву – единственной серьезной причине изучать латынь – к самым точным, важным словам Ульпиана, Гая, Павла, Модестина, Папиниана, а вместо этого предлагаете суррогатный язык, примитивные бессодержательные фразы, придуманные советскими методистами позапрошлого поколения. Вы решили выбросить на свалку все…

Он не успел договорить, его перебила Матонина:

– А правду говорят, что некоторые преподаватели