любить тяжелый крест.

– Но-но!

Вдруг вспыхнула радость, словно в разгар тяжелого сражения показалась свежая дружина, спешащая на подмогу. После морозного воздуха в салоне машине окутывал умиротворяющий комфорт. Тагерт продолжал ездить в метро – припарковать автомобиль рядом с университетом невозможно, да и время на дорогу по пробкам не рассчитаешь. Он вдруг вспомнил самую первую их с Пашей поездку – сколько лет утекло с тех пор? – такой же уют, в котором радость быть рядом с другом умножает или даже заменяет удобство.

«Лексус», автомобиль, подобающий положению успешного менеджера, мягко отчалил от тротуара и поплыл в сторону Пресни. Полусерьезно, избегая тона обиды или жалобы, Тагерт рассказал о проверках. Паша хмыкал, вставлял короткие замечания, наконец, сказал задумчиво:

– Почему бы тебе не перейти на эту методичку? Год-другой потерпишь, а там, кто знает, может, ветер переменится.

Радостное оживление остановилось, точно наткнулось на преграду. Уж не ослышался ли он? Верно ли все понял?

– По-твоему, мне нужно отказаться от главного, прости за высокопарность, труда моей жизни?

– Ты и не отказываешься. Просто… да двигай ты уже! – Королюк раздраженно просигналил замешкавшемуся впереди микроавтобусу. – Просто тактически отступаешь на заранее подготовленные позиции. Вре-мен-но!

Тагерт смотрел на приборную доску, похожую на пульт управления небольшого космического корабля.

– Паша, какой в этом смысл? Отступить от того, ради чего работаешь, чтобы продолжать работать? Потерпеть бессмыслицу два-три-четыре года или дольше? Зачем? В чем смысл терпеть бессмыслицу?

Павел пожал плечами:

– Потому что это твоя работа, ты создан для нее, может так? Потому что тебе без нее будет плохо и ты принесешь на этом месте какую-то пользу?

Сергей Генрихович хотел возразить, дескать, в чем же польза преподавания несуществующего языка на искусственных примерах, но вдруг почувствовал, что не хочет говорить. Ему сделалось тесно, он почувствовал, какой чужой, суконный воздух в машине, и замолчал. Умолк и Королюк, который через минуту включил приятную музыку, потому что в машине подобного класса все предусмотрено для комфортабельной поездки.

•

Ошеева внимательно слушала проректора. Диссертационный совет перенести на июнь: профессор Шеляков в Мадриде, заменить можно, но нецелесообразно. Цекулидзе согласился прочитать курс театрального менеджмента на новом факультете управления. Заломил за час несусветную цену, но мы его по трудовому договору на полставки оформим, в неделю как раз то и выйдет. Ошеева одобрительно кивнула. Конечно, за полставки нужно пять-шесть пар вести плюс консультации и научная работа, но Цекулидзе – громкое имя, отличная реклама факультета и вуза в целом.

Были с Галей Булкиной с проверкой у Тагерта, продолжала Матонина.

– Понравилось? – усмехнулась Елена Викторовна.

– Семинар начался с опозданием. Вместо того, чтобы проверить домашнее задание, сначала давал новый материал, что нарушает заведенный порядок. Какие-то игрища, забавы, минут пятнадцать от урока потеряли. А главное – он продолжает проталкивать свой словарь, хотя кафедра…

– Сколько времени у него осталось до истечения контракта? – прервала проректора Ошеева.

– Три года. В позапрошлом году подписали.

Елена Викторовна задумалась. Можно, конечно, пойти по пути выговоров за нарушение трудовой дисциплины. Но это наверняка означает суд, ненужную огласку: у Тагерта полно поклонников среди выпускников, в том числе работающих в судах.

– Выговоры пока остановить, но проверки продолжать – он не должен воображать, что о нем забыли и с его нарушениями согласились. Вторую латинистку – эту, как ее, одноглазую, – предложить кафедре поставить руководителем латинской секцией.

– Поняла, – кивала Матонина, делая пометки в блокноте.

– Подготовьте, пожалуйста, проект документа, по которому преподаватели не могут заставлять студентов покупать учебники, если библиотека располагает необходимыми пособиями. Тут и сказочке конец, – произнесла Елена Викторовна и улыбнулась.

•

Лекцию по экономике Матвей Осадчий, художник театра «Лис» и юрист-второкурсник, решил прогулять. Двух первых пар хватило, чтобы он почувствовал, насколько заслужил скукой право на перерыв. Он вышел во дворик, где ежась, курили десятка два студентов. Не так уж холодно, снег, редкими хлопьями нисходящий свыше, тает еще в воздухе. Матвей не спеша достал из сумки сигареты, щелчком наполовину вышиб из пачки ароматную палочку, с удовольствием щелкнул зажигалкой и сделал первую затяжку. За это время он успел подумать:

– Хорошо бы сваять такую скульптуру, где бы постоянно работала сварка: разрезая металлические листы и сваривая их по-новому.

– Пригласить на премьеру Лушу и сказать, что может взять подружек. Только как сказать, чтобы позвала ту, черненькую?

– Зачем у профессора Арбузова такая шапка, будто он косит под бобра?

– Кофе. Взять кофе и выкурить вторую.

– Что я вообще делаю в этом университете?

Перемена закончилась, и дворик понемногу опустел. Матвей медленно побрел сквозь призрачный лес слабого снегопада. Несколько снежинок попали на лицо, и он не стал стирать капли. Он обогнул второй корпус, намереваясь нырнуть в буфет через ту дверь, через которую ходили только повара и буфетчицы. Завернув за угол, он замер, пытаясь осознать открывшуюся картину. Поверить в нее было невозможно.

У ограды рядом с гаражом в беспорядке громоздились щиты декораций – его декораций. Большинство щитов отвернули лицом к ограде, поставили в несколько рядов и в два яруса. Но три щита смотрели на Матвея в упор, и в этом разобранном, частичном взгляде зиял пульсируя странный, безболезненный укор. С одного щита, неровно намокшего от снега, тянулись руки, держащие над купелью младенца. На другом, перекошенном, скакала половина волхва, указывая перстом на отсутствующую звезду Рождества, а с последнего глядела четвертая часть огромного лика Спасителя, который оказался в самом беспомощном положении, совершенно немыслимом для Вседержителя.

В этой заброшенности, в мусорной жалкости была какая-то чудовищная красота, сродни красоте поля сражения, увиденного с высоты воронова полета. Матвей собрался сделать шаг, но не смог, как не мог и отвести глаза от своего уничтоженного труда. Он затянулся и успел удивиться, что не чувствует вкуса табачного дыма и даже вроде бы не знает, вдохнул его или нет.

«О чем думает этот чертов режиссер?» – крикнул он про себя, притом вместо слова «чертов» употребив другое, совсем уж непечатное. С этим вопросом, внезапно ожив, он бросился искать виновника катастрофы. Дорогой ему казалось, что все мельтешащее снегом небо состоит из разорванных криков.

•

Попасть в кабинет Ошеевой на сей раз оказалось неисполнимой задачей. Секретарша Леся не говорила: «Елена Викторовна не хочет вас видеть» и отвечала без лишнего холода, но в самой ровности ее голоса и отговорок читался отказ. Заявление о выделении зала для генеральной репетиции так и оставалось без подписи. Через полтора месяца Леся, извинившись, сообщила, что бумага затерялась. Тагерт тотчас написал новую служебную записку, но и она, похоже, всегда оказывалась в стопке документов ниже остальных. Наконец в середине декабря на заявление была положена ректорская виза: «Рядчикову». Декан не распоряжался аудиториями и залами, ожидать от него решения – мечта и мираж. Все же, недоуменно приняв из рук секретарши заявление, Тагерт направился в деканат. Холодный свет люминесцентных ламп напоминал сегодня о больничных коридорах.

– А, Сергей Генрихович!