— Помню, в семидесятых Чарли проходил процедуру урегулирования.

— Что ж, теперь это всем урегулированиям урегулирование, можете мне поверить. Это значит, что мы прочесываем все его финансы очень частым гребнем. Во время этой проверки я просмотрел условия его бракоразводного соглашения с вами. Узнал, какую сумму он ежемесячно вам выплачивает, и могу предположить, что это существенная часть вашего дохода. Простите, если я заблуждаюсь или лезу не в свое дело.

Последовало глухое:

— Нет…

— По моим данным, от корпорации «Крокер Глобал» Чарли получает около семи миллионов долларов в год — этих денег у него больше не будет. Мы уже конфисковали «Гольфстрим», потом, скорее всего, настанет очередь Терпмтина. Кредиторы ни за что не позволят ему получать по семь миллионов с этой несчастной корпорации.

— Господи боже, — сказала Марта. Новость явно поразила ее. — Если Чарли потеряет Терпмтин, он умрет на месте.

— По правде сказать, я не очень-то беспокоюсь о Чарли с его плантацией. Меня больше волнует то, как это скажется на вас. По-моему, вы имеете право как минимум знать об этом, хотя я уже упоминал: неизвестно, как начальство расценит мои действия. Меня беспокоит — и вам, наверное, это тоже будет интересно, — что Чарли еще очень повезет, если он получит от «Крокер Глобал» хотя бы триста тысяч в год, не говоря уже о шестистах тысячах, которые должен выплачивать вам ежегодно по бракоразводному соглашению. Если же он будет воротить нос и отказываться от сотрудничества, как делал до сих пор, останется ни с чем. Все его имущество, вплоть до запонок — правда, не помню, носит ли он запонки, — все его имущество пойдет на уплату долга. И я решил: кто-то должен хотя бы в общих чертах объяснить вам, что происходит.

Марта Крокер не ответила. Пипкас внимательно смотрел на нее. Она явно была красавицей, когда Крокер на ней женился. Да и сейчас очень приятная женщина. Хотя морщины на лице уже начали сползать вниз, к скулам, почти сливаясь с морщинами на шее. Но какое вокруг этой шеи колье! Неужели настоящее золото? А почему нет? Ведь огромный холм, сад, садовник в обмотках — всё настоящее.

В этот момент вошла чернокожая горничная, Кармен, неся серебряный поднос, на котором стояли кофейник с затейливым узором и ручкой из слоновой кости (Пипкас и не слышал о столовом серебре Георга Иенсена), две чайные пары (большие чашки из тонкостенного фарфора и блюдца с изящными ручками), серебряная сахарница и кувшинчик для сливок (Пипкас кожей чувствовал, каких деньжищ должна стоить эта сахарница, — и действительно, цена ей была полторы тысячи долларов)… а главное, серебряная ваза-гондола! Она была накрыта вышитым платком, из-под которого струился восхитительный аромат горячего хлеба — или, может быть, какого-то печенья? — тут же проникший сквозь ноздри Пипкаса в алчущие глубины желудка и придавший этому органу невероятное воодушевление. Пипкаса так и подмывало потянуться за серебряной гондолой, сорвать вышитый платок и… но он сдерживался. Горничная налила им кофе. Еще один потрясающий аромат!

— Спасибо, Кармен! — сказала Марта Крокер, приправив свои слова сердечной улыбкой. Пипкас уже успел заметить, что южанки всегда стремятся показать гостям, как они внимательны к своим «помощникам по хозяйству». Марта Крокер сняла с гондолы платок, и вот они — большие щедрые ломти похожего на бисквит хлеба, которого Пипкас никогда раньше не пробовал.

— Пожалуйста, возьмите «Салли Ланн», Рэй.

«Она сказала „Рэй“!» Вслух:

— «Салли Ланн»?

— Особый рецепт из Вирджинии, — пояснила Марта. — Никто не печет этот хлеб лучше Кармен, — специально для Кармен, которая выходила из комнаты с подносом в руках. — Не берусь даже перечислить ингредиенты. Особенно вкусно со сливовым джемом. — Хозяйка подвинула к Пипкасу горшочек.

Пипкаса не надо было приглашать дважды. Он взял толстый ломоть еще теплого хлеба, намазал маслом и джемом, в котором попадались кусочки сливовой кожуры, и откусил большой кусок. Это было… восхитительно! Неописуемо! Небо услышало мольбу сорокашестилетнего холостяка!

— Кофе тоже замечательный! — воскликнул мистер Рэй Пипкас.

— Рада, что вам понравилось. Привезли из Луизианы. Особый сорт. Туда добавляют цикорий.

— Цикорий… м-м-м… просто потрясающе!

Ароматный кофе; теплый сдобный хлеб; сладкий, как амброзия, джем; полупрозрачный фарфор; очевидная дороговизна столового серебра (украшенного, как он теперь рассмотрел, маленькими, искусно выполненными гроздьями серебряного винограда); затейливые салфетки, явно связанные вручную; узорные рамы окон; вид на садик, разбитый специально для тех, кто сидит в этом эркере; старый садовник в обмотках, старающийся сделать живую рукотворную картинку еще прекраснее, — вся эта роскошь прокатилась по нервной системе Пипкаса сильнейшим внутренним впечатлением, играющим на шестом чувстве человека, на чувстве благополучия.

— Во всяком случае, — продолжал он, — я счел, что кто-нибудь должен поставить вас в известность о происходящем, поскольку в каше, которую заварил Чарли, вы увязнете не меньше нас.

«Кроме того, — добавил Пипкас про себя, — этот прохвост дает вам еще не меньше десяти миллионов наличными и ценными бумагами — почему бы вам не рискнуть парочкой миллионов и не присоединиться к синдикату?» Но пока он не собирался озвучивать это предложение.

— Понимаете, для меня это все так неожиданно, — сказала Марта. — Тогда в музее я наткнулась на Чарли. И по нему не было видно ни малейших признаков несчастья. Все тот же старина Чарли.

— Могу только сказать, что он хороший актер. По-прежнему живет под девизом «Как можно больше!». Вы знаете, что он выкупил в музее целый столик? За двадцать тысяч — наших двадцать тысяч? «ГранПланнерсБанк» этого так не оставит, можете мне поверить. Типичный поступок Чарли — он отказывается признавать всю серьезность своего положения. Даже после ареста «Гольфстрима» он так ничего и не понял.

— После ареста?

— Это технический термин для конфискации собственности. Самолет забрали при нем, сразу после посадки. Он стоял рядом и орал что-то о какой-то картине Уайета.

— Боже мой, вы имеете в виду «Джима Буи на смертном одре»?

— Да-да.

— Чарли больше всего на свете любит Терпмтин и эту картину.

— И тем не менее он ничего не понял! Пришел на открытие выставки как ни в чем не бывало. А ведь на самом деле… изменилась вся его жизнь.

Марта мучительно покраснела. Чарли в центральном холле музея… Чарли, похваляющийся своим мальчиком с грудями, мгновенно пленяющий ее собственных гостей, на которых она потратила двадцать тысяч… Вслух Марта сказала Пипкасу:

— У Чарли уже были трудные времена — в семидесятых. Тогда он возвращал кредиторам двадцать центов с каждого доллара — они и тому были рады — и все-таки как-то выпутался. Теперь, наверно, считает себя неуязвимым.

В ушах у нее до сих пор звучало: «Кэк пошиваш, подру-уга?»