Но точно также мы можем и даже должны сказать: все благочестие Иисуса наполнено нравственными целями. Любовь Божия, любовь Иисуса Христа, как мы уже отметили выше, не имеет ничего общего ни с разнузданным любовным пылом монахинь, подавшихся в мистику, и истеричек-протестанток, которые «беременели от Спасителя»[946], ни с нравственной любовью графа фон Цинцендорфа к Иисусу как духовному жениху… Может вызвать недоумение, когда Альберт Швейцер называет Иисуса моралистом. Если понимать мораль так, как это делал Кант – холодно и сухо, – то название неправильное, но если принять во внимание точку зрения Иисуса на божественную любовь и требование любви, то Швейцер безусловно прав. Наслаждение от мистических чувств никогда не может иметь отношения ко Христу. Благочестие, которое не основывается на нравственном совершенствовании, не имеет ничего общего с откровением Божиим, которое явил Иисус. По-настоящему христианскими являются слова глубоко верующего Александра Вине: «Религия, которая не является моралью, имеет меньшую ценность, чем мораль, которая не является религией»[947].

Над всем Евангелием могли бы сиять слова: «Сила через любовь». Речь идет о нравственном использовании силы.

Христианская теономно-автономная этика, которая требует столь безгранично многого, уже в своих основных чертах содержит сильнейшую защиту от страха, а тем самым от невроза, и направляет энергии, которые легко могли бы вытесниться на путь невроза, в сторону здорового, возвышенного и даже делающего счастливым употребления. Слишком строгая авторитарная мораль, которая часто во имя Иисуса Христа накладывает неслыханные жизненные ограничения, губительные для морали любви, приводит к невротизации учения Христа о спасении и любви посредством христиан, которые стали невротиками уже во время своего воспитания, и действует в рамках принципа самоусиления невроза.

Согласно взглядам Христа, хорошо все то, что выражает любовь к ближнему и самому себе, умножает ее и делает плодотворной. Но нельзя забывать, что этике любви, которую не защищают вытеснения и страх, грозит опасность опошления, и она легко перерождается в обывательский принцип «жить и дать жить другим!» Как христианская вера всегда заново должна искать свой путь между навязчиво-невротическим перегреванием и свободным от вытеснений охлаждением, то же самое можно сказать и про христианскую этику. Фанатический пыл угрожает испепелить любовь, так что совесть становится жертвой брутальной жестокости. Но рациональность Просвещения грозит ослаблением любви, так как она угрожает силе напряжения мощной, преодолевающей страх веры, так что остается только слабое добродушие и простодушная благотворительность. Однако это падение не должно происходить с необходимостью. В послушание своему Основателю христианство должно сконцентрироваться на необычайном, революционном смысле заповеди о любви, согласно которой христианин относится к нуждам страдающих братьев с большим милосердием и чувством справедливости, чем тот, кем не овладела любовь Христа. Однако христианская вера должна также способствовать укрощению желаний и служению Богу с помощью терпения нужды и служения оказавшимся в сложной ситуации братьям. Крест Христов проповедует братскую любовь до самой смерти, он требует героического служения братьям. Христианство не было бы христианством, если бы не отличалось усиленной социальной ответственностью и пламенной социальной готовностью.

Требования Нагорной проповеди нельзя понимать в смысле закона Моисеева, а нужно понимать как идеалы, которые требуют очень серьезного отношения, осуществление которых невозможно без принятия во внимание обстановки и пренебрежение которыми угрожает великими страданиями, прежде всего страхом, а также социальными и политическими бедствиями.

Иисус мог и должен был установить высочайшие и сложнейшие из возможных императивных идеалов, потому что он считал их исходящими из его любви к Богу и к ближнему. Тем самым он упразднил опасность губительного образования страха, превратил свои инструкции в законы и мобилизовал максимальный объем сил для помощи, с радостью предоставленной ближним и дальним. Самый смелый идеализм, который когда-либо воплощался в человеческом облике, в своей деятельности превращался в самый трезвый реализм. Эмиль Бруннер пишет: «Любовь в Новом Завете не вожделеет и не наслаждается, она просто здесь для других»[948]. Но Новый Завет также не отрицает, что самая самоотверженная любовь к ближнему несет в себе удовлетворение и радость. В том и уникальность этики Иисуса, что все самое тяжелое и великое, что человек может совершить, становится приносящим самое большое счастье, потому что ничего более прекрасного, чем любовь, человек не может испытать ни на земле, ни на небе. В ней сливаются воедино высочайший авторитет и высочайшая свобода, полное преодоление страха и замена страха радостью, ведущая к свободе. Требование Бога – это подарок, дар любви.

Вопреки утверждению невежд, этика Иисуса никоим образом не сводится к золотому правилу: «Возлюби ближнего своего, как самого себя», ведь так исключалось бы героическое самопожертвование, которое осуществил Иисус, благодаря своей любви к Богу. Этика Иисуса также не сводится к сухому морализму, который руководствуется категорическим императивом. Кантианская мораль практического разума – это ценный паллиатив для людей, не способных к любви, которые опираются на посох совести, потому что им недостает крыльев любви (там же). Конечно, в решающие моменты Иисус предъявляет требования, соответствующие морали. Он нигде не заповедует принимать убеждения. В Лк. 10:25 он отвечает на вопрос о том, как наследовать жизнь вечную «главной заповедью» и притчей о милосердном самарянине, то же самое видим в Мф. 19:16–21, сравните Мф. 25:34… Но подчиняя и присоединяя всю мораль к любви, Иисус упраздняет морализм. Ветхозаветное, окруженное угрозами «ты должен!» превращается у него в «ты можешь, ибо ты любишь» – навязчивость становится свободой, обязанность – привилегией. В задачу христианской этики входит демонстрация того, как вносить христианскую любовь в любые жизненные обстоятельства. Любовь как дух должна обрести тело в конкретных жизненных формах и учреждениях. Вся жизнь должна дышать христианской любовью. Это было нечто великое, что пророческий дух хотел кодифицировать во Второзаконии, – одни законы являются совершенно недостаточными сосудами для духа. Мы слышали, что параграфы задушили живой пророческий гений. Если любовь Христа должна реализоваться в мире, а также если она должна проявляться в фиксированных жизненных формах, тогда твердо установленных формул не хватит на все времена. Скорее живой Христос должен со своей завоевывающей сердца реальностью любви вдохновлять людей снова и снова и при всей переменчивости внешних условий постоянно указывать направление, пробуждать любовь, способствовать превращению любви в действия, осуществлять функции посредника между святым, добрым, милостивым Богом и слабым человечеством. Очевидно, что колоссальная разработка Иисусом любви к ближнему приводит к облегчению страха высочайшего порядка. Об этом хорошо пишет богослов и миссионер в Восточной Азии Теодор Джекель, который на вопрос о значении христианской миссии в Китае ответил следующее: «Верующий освобождается от страха, рожденного себялюбием… Любовь вместо слов из учебников морали становится действующей жизненной силой. Эта социально плодородная сторона христианской веры объясняет, почему в Китае именно мужчины, которые несут ответственность за народ, являются христианами и используют свое влияние для его продвижения»[949].