– В общем, свой человечек нам не помешает.

Потом оценивающе оглядел ее и добавил:

– Это хорошо, что он влюблен в тебя. Влюбленный мужик – слепой. Хоть на бойню его, как быка…

– А ты что, совсем не ревнуешь меня? – тихо спросила она.

Он усмехнулся, молча встал и вышел из кабинета. Она понимала, что все меньше интересует его как женщина. Его пассии менялись часто и были одна моложе другой… А она ревновала, металась по дому, выслеживала, закатывала скандалы. Надрывное, тяжелое, без радости и любви было в их отношениях. И разрыв был невозможен.

Семен освоился быстро. Он руководил пока всем техническим персоналом универмага. Оклад ему Капитолина положила приличный, и он оделся в этом же магазине. С самой заутрени он проверял уборщиков и дворников, поэтому, когда она приходила утром, он встречал ее, и когда уезжала, он провожал, потому что отвечал и за охрану магазина. Иногда она замечала на его лице растерянность и сомнение…

«Тоскует, – думала, – по Таньке… Обойдется!»

– Загрузи его под самые яйца, – холодно посоветовал ей Ефим. – Дай ему экспедитора полставки. Или вообще весь экспедиторский.

Капитолина промолчала. Через этот гараж сбывался и добывался весь левый товар. Она не хотела втягивать Семена в такие дела. Ефим сам распорядился о переводе Семена в гараж.

Как-то по весне к Большой Павле вдруг забурилась сама Пелагея Смирнова, Татьянина мать. Ее кликали-то Полюшкой, Пелагеей не звали. Она была красивая по молодости и милая… Потому ее звали в Култуке Полюшкой…

Прошла по-хозяйски по всему дому. Во все углы заглянула.

– По старинке живешь? – не одобрила она. – Как в прошлом веке при дяде Афанасии.

– А куды мне ее, новину-то! По мне дак, слава богу, хорошо живу! Сыта, да и задница прикрыта. Чего еще?!

Хозяйка придвинула к гостье массивный табурет.

– Садись! В ногах правды нету!..

– Да не рассиживать пришла, поди… Сама знаешь горе наше…

Полюшка все же уселась, развязала платок.

– А ты не изменилась, – заметила Большая Павла. – И милота с лица не сошла.

– Да и тебя за версту определишь!

– Дак я ростом вышла… В тятеньку свово…

– На днях Аришку твою видела. Ну все копейки у тебя подобрала. Ну до копеечки.

– Что ж, поди, и моей кровушки в ней есть!..

– В Капке тоже есть! А она, как бурятка!

Женщины замолчали.

– Что ж, – наконец приступила гостья к сути своего прихода. – Что ж… Живут они вместе?

– Кто?

– Да Капка твоя с Семеном?!

– А я знаю? Мне кто докладывал?! Она, Капка, как улетела в девках, так я ее и видела… Раньше хоть писала. Каку копеечку слала… А счас приди, вот я ее от тебя не отличу. Сколь лет прошло! Да и живи она рядом под юбкой моей, я бы ей указала! Послушала бы она меня?! Да ни в жись! Народ-то какой пошел. Им никто не указ.

– Да. Вот бросил бабу!.. Ни слова не сказал! За что он мою Татьяну обидел?! Скажи! За что?! И твоя живет с ним, и хоть бы хрен ей по деревне!

– А я что могу? – Большая Павла вдруг заплакала. – Ну чего вот с ними поделаешь? Ничего ведь не поделаешь! Ремня не всыпешь…

– Народ сильно попортился, – вздохнула Полюшка.

– После войны особливо!

– Мужик после войны переломился! Весь в стружку пошел. Привык на бабах кататься… Ой, да я так зашла. Без укора. Сил нет смотреть, как Танька мается. Ведь всю жизнь ждет его, кровососа. Как тень стала.

Теперь уж заплакала Полюшка, и они обе плакали, тихо всхлипывая. Каждая сама по себе!..

– Как твоя родственница-то поживает? – спросила потом Большая Павла, чтобы прервать этот сладкий бабий плач…

– Кака родственница-то? У меня их много.

– Дак Ревекка… Кто ж еще!

– О-о! Какая она мне родственница-то? Она за моего брата выходила на два месяца, чтобы фамилию сменить. Мода такая тогда у евреев была… Прятаться. Счас-то наоборот… Они примазаться стараются к еврейству… А потом она его, дурака, и бросила… Все нас кидают… Все…

– А че ж, ее и в интернате не видать? Линейки не проводит. Брежнева не хвалит…

– Ногу сломала. С электрички прыгнула и… Едва живую домой приперли. С Партизанской…

– Дак как она еще голову не своротила себе на Партизанской-то… Надо было с Чертовой горы. Там настил…

– Дак на Чертовой уже другой коленкор в оплате-то… А с Партизанской насколь дешевле! То-то…

– О-о-о! А я-то думаю, чего это наша Ревекка не кричит по коридорам…

– Пойду я, Павла! Поплакали, все полегче стало!

– И то полегче!

– Ты б все ж Брежнева-то бы повесила на стеночку. Я повесила. Красавец ить! Он и воевал… Это тебе не кабан Хрущев. Ревекка приходила, хвалила. Господи, да что это такое деется! Баб, как собак, бросают, что деется!

И обе опять заплакали…

Этой весной Большая Павла наладила Аришку в город.

Крупная, телесая, с белесыми косами и молодой ладной статью, она плыла по поселку, что лебедица. Издалека, видать. Годами-то девчонка еще, подрост, но сверстники ее погодки за ней не увивались. А вот молодые и зрелые мужики поглядывали, и Большая Павла опасалась за внучку. Умом совсем дитя и доверчивая, как котенок. Долго ли девку смутить…

Сама же Аришка увлекалась только кушаньем. Ее любили в интернате, потому что она с удовольствием дежурила по кухне, накрывала столы, помогала поварам и даже посуду мыла с охотою. Дома она привыкла готовить из ничего и кормила-поила и бабку свою, и Павленку, и Дуняшку. Подспорьем она вырастала добрым. Но не век же ей в Култуке куковать. Хотя поселок и рос. Зверопромхоз укреплял его, и железная дорога, и работать найти можно, было бы желание… Но захотела в училище кулинарное. Старуха застонала: совсем ведь одна остается.

– Я вернусь, баб, я только торты научусь печь и вернусь.

– Че же здесь, и столовую вон сгоношили. Нешь торты не научат тебя здесь творить.

– Баб… Да счас все повара с корочками. Выучусь и приеду…

Провожали ее всем околотком. Дуняшка с Павленкою да Надежда Петровна, да подружки из класса. Электричка запаздывала. Девки пели, а Дуняшка не сводила глаз со своей Павленки.

– Зойка-то пишет? – спросила Большая Павла.

– Посылки шлет, – похвасталась Дуня. – На неделе сапожки к зиме прислала. И мне, и дочке.

– Во как! Слава богу, за ум взялась!

Дуняха постарела за эти годы. Ссохлась, что сушеное яблоко. Глаза только остались прежними. Цвели, что поздние васильки в отаве…