— А моя считалка сгодится?

— Какая хошь. Только покороче, а то длинную задом наперед говорить без ошибок больно хлопотно…

— Она не длинная!

— Годится, кха… — кашлянул чука. — Даже складно получится…

«Складно… Поди разберись, что получается…»

— Жень, дай карандашик… — Валентин положил на колено бумажку с Женькиными стихами. На обратной стороне нацарапал считалку (запомнилась-то она сразу). Потом по буквам переписал в обратном порядке. Черточками разделил на слова, чтобы читалось удобнее… Все равно абракадабра. Какой-то не то монгольский, не то тибетский наговор… Он прошептал с запинкой:

«А и правда ведь даже в рифму…»

— Ну вот, сказал, и ладно… — проговорил чука. Он рядом с Женькой посапывал у локтя Валентина.

— А разве потом… когда это… уже не надо говорить?

— А зачем? Единого раза на всю жизнь хватит… Доставай рыбку-то. Сколько вертеть, ведаешь?

Валентин ведал. Долго вертеть. Если один поворот — лунный месяц, то восемь лет — это девяносто шесть раз. А для ровного счета — сто. Лунный-то месяц короче календарного…

«Каким я туда вернусь? Таким, как сейчас, или помолодевшим на восемь лет? Буду ли помнить то, что случилось?.. Буду. Такое не забыть… А Женька? Какой он явится туда? Нынешний, десятилетний? Или младенец двух лет от роду? Не важно! Выращу заново и уж точно лучше прежнего… Ох…» — Он перепуганно посмотрел на чуку:

— Слушай! А двоим-то можно туда? С одной рыбкой.

— А чего же нельзя? Только пускай он держится за тебя покрепче… Ты число назначь загодя, а как рыбку с боку на бок повернешь сколь положено, то и все… Там и будешь, где задумано…

Какая-то часть сознания (второй слой его, самый здравомыслящий) подсказывал, что такого быть не может… Но ведь столько уже было!..

Валентин поднял куртку и достал влажный платок.

… Он много раз думал сегодня, что надо бы сделать это: развернуть, посмотреть, как там рыбка. Жива ли? Но вихрь дел закручивал, отвлекал… Да еще и боязливость мешала: развернешь, а никакой рыбки там нет…

Она была. Живая, серебристая, влажно-прохладная. Круглая, как полтинник. Когда Валентин положил ее на ладонь, трепыхнула хвостом. Но не протестующе, а как бы сказала «здравствуй».

«Прости», — мысленно сказал ей Валентин. Она смотрела умным крошечным глазком. Словно говорила: «Ничего, я для этого и есть на свете…»

Женька сунул к ладони нос, понимающе кивнул:

— А, это Юрика…

— Да… Держись за меня крепче, Женька.

Он тут же послушался, без вопросов. Обхватил Валентина за талию. Прочно…

Валентин аккуратно перевернул рыбку на ладони: «Раз…» — и подумал, что уйдет на все это дело минуты две…

— Два… три… четыре… пять…

Звенел воздух. Пекло солнце. Струилось тепло… Неужели скоро будет другое солнце? То, что светило восемь лет назад?.. А Сашка — что он скажет? Как встретит Женьку?.. А Валентина?..

— …тридцать семь… тридцать восемь… тридцать девять…

На счете «сорок» с неба, как подбитая птица, упал Илюшка.

Он вломился в хрупкие стебли шагах в пяти от Валентина и Женьки. Прошло секунды три изумления и страха. Потом, конечно, бросились к Илюшке. А он уже поднимался. Раздвинул свои искореженные крылья, встал…

— Господи… Ты живой? — сказал Валентин.

Глаза у Илюшки были измученные, на щеках — полоски высохших слез. Он медленно, неуклюже сел на рваную алую ткань.

— Расшибся?

Он помотал головой. Валентин быстро присел рядом с ним.

— Почему ты вернулся?

Илюшка сказал еле слышно:

— Я вас искал… К тому дому подлетел, а там все уже не так… Полетел дальше, вас увидел… Вот… Я не знаю, куда мне еще…

— Илюшка, что случилось? Ну-ка, говори…

— Я от них улетел насовсем.

Говорят, человек излучает разные энергетические поля. Бывает вроде бы поле радости и поле горя, поле светлой печали и поле вдохновения. И так далее… Илюшка излучал безнадежность. Такую, что Женькина ревность шевельнулась было, но тут же угасла в этом разливе Илюшкиной тоски.

Валентин сказал опять:

— Что случилось-то?

Илюшка съежился, обнял коленки. Ткнулся в них лбом.

— Да я им ни за чем…

— С чего ты взял?

— Я не взял… Это правда… Сразу ясно сделалось. Потому что разговор такой…

— Какой разговор?

— Ну… такой. Человек на крыльях вернулся, а они: «Почему ты не вместе со всеми? Кто тебе разрешил летать? Где твоя одежда?.. А знаешь, сколько мы за нее заплатили!» А потом еще: «Почему про вас такие слухи?»

— Какие слухи?

— Ну… там уже разговоры. Будто мы… такие… С пришельцами, говорят, подружились, а это опасно… Я говорю: «Да неправда же это…» Только им уже все равно…

— «Им»… это твоим приемным отцу и матери?

— Да. Тете Лизе и дяде Андрею…

— Илюшка! Да они просто переволновались из-за тебя, поэтому и сердитые…

Он поднял на миг лицо — в глазах горькое понимание судьбы.

— Нет, неправда… Они причину искали. Потому что потом говорят… уже ласково так: «Знаешь что, Илюшенька, тебе придется еще пожить пока в интернате. Дело в том, что мы переезжаем в столицу, там неясно с квартирой. Когда все выяснится, мы дадим тебе знать… как только будет возможность…»

Вот так. И что тут скажешь? «Сволочи», — подумал Валентин о неизвестных тете Лизе и дяде Андрее… Он все еще сидел на корточках рядом с безнадежно скорчившимся Илюшкой. Женька стоял рядом. Чука-дымовой деликатно держался поодаль. Может, не хотел слушать чужой разговор, а может, знал, что от его шкуры по-прежнему пахнет паленым. Равнодушно жарило солнце…

Рыбку Валентин держал на ладони. Она слабо трепыхнулась, будто напоминала о себе. Но как сейчас уйдешь? Разве оставишь среди пустого поля мальчишку, раздавленного сиротством?

Забрать с собой? Да не нужен Илюшке Валентин. У него, у Илюшки, своя привязанность, своя любовь… к тем, кто его предал. И второе: разве Женька в своей ребячьей ревности позволит, чтобы он, Валентин, стал отцом еще кому-то? Не так-то легко выжечь мальчишеский эгоизм, взращенный в интернатской казарме…