оба боролись за свободу мысли, учили мыслить самостоятельно, ради чего они и совершили свой интеллектуальный подвиг, который становится понятным в свете провозглашенного Кантом девиза Просвещения: «Sapere aude!»[777] Оказывается, что во все времена — будь то на заре европейской цивилизации (эпоха Сократа) или в эпоху европейской классики (век Канта) — для того, чтобы мыслить самостоятельно, необходимо было иметь большое мужество публично пользоваться своим собственным разумом. И первым среди европейцев, кто проявил это мужество, — великий Сократ, первый европейский просветитель. А последним великим поборником Просвещения был великий кёнигсбергский философ. Оба превосходили своих противников своей философской искренностью, загадочной наивностью, за которой сквозит доброта их души, проявили любовь к живому общению, трапезе, просветленной духовной радостью.

Как тонко подметил в свое время Ф. Шеллинг, «будучи в известной степени philosophe malgre lui[778]. Кант не может быть понят в его истинной гениальности, если рассматривать его, как это обычно делается, только как философа»[779] [780]. И в этом великий кёнигсбергец сродни с великим греческим мудрецом. Подобно жизни Сократа, жизнь Канта — вечный поиск Истины, истинной философии. Внешняя жизнь Канта текла не менее дерзновенно, напряженно, драматически, чем его внутренняя жизнь, жизнь его духа, мысли. Жизнь Канта представляет не меньший интерес, чем жизнь Сократа, ибо она есть воплощение его философии, творение им самим себя.

Прежде чем перейду к реконструкции кантовской философии, хотелось бы сделать одно предварительное замечание, которое позволит в дальнейшем дать адекватную оценку философского творчества Канта. В нашей отечественной историко-философской литературе уже стало общепринятым связывать имя Канта с немецкой классической философией, он считается ее родоначальником, родоначальником философской школы, представленной именами, прежде всего, И. Фихте и Г. Гегеля. С такой оценкой философского творчества великого кёнигсбергца трудно согласиться, если иметь в виду дух и стиль кантовской философии. Вопреки мнению К. Поппера, полагавшего «почти кощунственным ставить эти имена (Канта и Гегеля. — И. Ш.) рядом»[781], попытаюсь в очень сжатой, тезисной форме сопоставить дух и стиль философствования этих двух великих мыслителей.

Мне представляется, что по своему духу и стилю мышления, Кант, с одной стороны, Фихте и Гегель — с другой, являют два совершенно противоположных типа философствования. В чем это, прежде всего, выражается?

Во-первых, еще при жизни, как известно, Кант неоднократно пытался уточнить свою философскую позицию, отмежевываясь от философии И. Фихте[782]. Последнюю он считал «совершенно несостоятельной системой…, представляющей собой только логику, которая своими принципами не достигает материального момента познания…»Го

Во-вторых, дух и стиль Канта как философа — это сократовский тип мудреца, постоянно ищущего, исследующего и любящего Истину. В то время как Фихте и Гегель представляют собой тип платоновского филосо- фа-софократа[783], который Истину не ищет, а надменно ею обладает и, подобно дельфийскому оракулу, вещает ее.

В-третьих, Кант — этот великий «гражданин мира», отстаивавший идеи Просвещения — идеи равенства, космополитизма, вечного мира — ничего общего не имеет с Фихте и Гегелем, которые дали человечеству идею «великого германского духа», неоднократно пытавшегося утвердиться на «подмостках» мировой истории.

В-четвертых, не следует упускать из виду общий характер и методологические интенции критической философии Канта и немецкого идеализма. Если первая, как известно, является открытой, проникнутой духом крйтйцизма, и язык ее существования — это язык поссибилизма (возможного), то второй, напротив, проникнут духом догматизма, говорящего языком аподиктичности.

Но, видимо, наиболее явно расхождение Канта с немецким идеализмом обнаруживается в самом главном, в том, что составляет альфу и омегу кантовской критической философии — в постановке трансцендентального вопроса. Постановка этого вопроса Кантом связана, прежде всего, с его критикой чистого разума, задачу которой он видел «…в попытке изменить прежний способ исследования в метафизике»[784], подобно тому, как это проделал в свое время Коперник в космологии. Способ исследования, который должен позволить разрешить задачи метафизики, Кант именовал трансцендентальным (критическим) исследованием способности разума. «Слово же трансцендентальный, — пишет философ, — …обозначает отношение нашего познания не к вещам, а только к познавательной способности…»[785] Трансцендентальное исследование способности разума совпадает у Канта, по сути, с исследованием вопроса, могут ли быть; обоснованы суждения метафизики как априорные синтетические суждения. Успешное решение задач метафизики возможно, с его точки зрения, при предположении, «что предметы должны сообразоваться с нашим познанием.»[786] А это вполне возможно, поскольку предлагаемый Кантом метод состоит в том, что «мы a priori познаём в вещах лишь то, что вложено в них нами самими.»[787] Этот метод дает метафизике верный путь и делает - возможной ее в качестве науки. Поэтому в конечном итоге вся кантовская критика чистого разума есть не что иное, как решение вопроса о возможности или невозможности метафизики вообще, вопроса о познании а priori. То есть основной трансцендентальный вопрос и истинная задача чистого разума сводятся Кантом, в конце концов, к вопросу: «Как возможны априорные синтетические суждения?»[788].