Охваченные радостным волнением, мы едва не позабыли о втором конверте. В нем обнаружилось послание из канцелярии митрополита Санкт-Петербургского, подтверждающее назначение отца Дмитрия Коскова настоятелем церкви Благовещения Пресвятой Богородицы на Приморском проспекте в Санкт-Петербурге с 1 июля сего года. Василиса недоверчиво спросила, не снится ли им это. Муж передал ей письмо. Читая его, Василиса помолодела лет на десять. Дмитрий Николаевич с содроганием представил, в какую сумму обошлось дядюшке это назначение. Позже выяснилось, что за оказанную услугу в любимый монастырь патриарха безвозмездно доставили груз сиенского мрамора, но сам Петр Иванович об этом и словом не обмолвился. Людская жестокость беспредельна. Однако же и людская щедрость не знает границ.

С конца 1780-х годов мне не доводилось жить в просвещенной европейской столице, а потому, обосновавшись в доме близ Благовещенской церкви, я, тринадцатилетняя вольноотпущенница, наслаждалась музыкой, театром и изящными беседами. Поначалу я ожидала, что низкое происхождение не позволит мне войти в светское общество, однако же это чудесным образом только возвысило мой статус в петербургских салонах; изголодавшиеся по новинкам столичные светские круги объявили меня главным событием сезона. Не успела я опомниться, как «барышню Коскову, пермского полимата» на разных языках расспрашивали о самых различных научных дисциплинах. Я, естественно, отдавала должное приемной матери, объясняя, что совокупностью своих познаний обязана именно ей, поскольку она научила меня грамоте и предоставила возможность собирать достойные плоды учености в Библии, словарях, альманахах, памфлетах, а также в приличествующих образцах поэтического творчества и в назидательных трудах. Сторонники женской эмансипации выставляли Клару Коскову как пример того, что холопов и их владельцев разделяют лишь случайности рождения, а скептики называли меня гусыней, которую «откармливают лишь ради печенки», то есть пичкают меня знаниями, которые я заглатываю, толком не понимая.

Однажды в октябре у дома на Приморском проспекте остановилась карета, запряженная четверкой белых рысаков, и шталмейстер вручил моей семье приглашение в Зимний дворец, на аудиенцию с императрицей Елизаветой. Ни Дмитрий, ни Василиса всю ночь не сомкнули глаз, а потом, направляясь в покои царицы, потрясенно взирали на анфиладу великолепных палат. У меня же за долгую метажизнь выработалось своего рода безразличие к помпезной роскоши. Больше всего мне запомнился печальный низкий голос императрицы, похожий на звучание бас-кларнета. Моих приемных родителей и меня усадили на канапе у камина, а Елизавета устроилась в кресле с высокой спинкой. Вначале императрица по-русски задавала мне вопросы о жизни крепостных, затем на французском побеседовала со мной на различные темы и на родном немецком поинтересовалась, не прискучили ли мне светские визиты. Я ответила, что аудиенцию с императрицей скучной не назовешь, но, если честно, хотелось бы, чтобы в светских кругах обо мне поскорее забыли. Елизавета не преминула заметить, что теперь я должна понимать, каково приходится ей в придворном окружении. Она указала на новехонькое гамбургское пианофорте и предложила мне сыграть. Я исполнила японскую колыбельную, выученную в Нагасаки, и Елизавета растрогалась. Ни с того ни с сего она спросила, о каком муже я мечтаю.

– Наша дочь – совсем еще девочка, ваше величество, – осмелился заметить Дмитрий, – и в голове у нее полно всякой чепухи.

– А меня в пятнадцать лет уже выдали замуж, – заявила императрица, повернувшись ко мне, и он снова сконфуженно умолк.

Я объяснила, что матримониальные отношения меня ничуть не привлекают.

– Стрелы Купидона разят без промаха, – сказала Елизавета. – Вот увидишь.

«Вот уже тысячу лет эти стрелы от меня отскакивают», – подумала я, но вслух признала, что ее величество, вне всякого сомнения, права. Она по достоинству оценила уклончивость моего ответа и заметила, что для меня, возможно, общение с книгами предпочтительнее общения с мужем. Я с готовностью прибавила, что книги, в отличие от мужей, не имеют привычки сегодня рассказывать одно, а завтра другое. Дмитрий и Василиса испуганно поежились в непривычных роскошных нарядах. Царица, пресытившаяся нравами двора, где адюльтер был главным развлечением, смотрела как бы сквозь меня, и отблески пламени золотили ее кудри.

– Как странно звучит столь древняя мудрость в юных устах, – сказала она.

Аудиенция в императорском дворце вызвала новую волну пересудов и слухов об истинном происхождении Клары Косковой, и, чтобы не смущать моего приемного отца, мы решили раз и навсегда покончить с посещением светских салонов. Это совпало с возвращением дяди Петра после полугодового пребывания в Стокгольме, и особняк на Гороховой улице стал для нас вторым домом. Жена Петра Ивановича, Юлия Григорьевна, бывшая актриса и наша добрая приятельница, устраивала великолепные званые ужины, что дало мне возможность встретиться с самыми разными представителями петербургского общества, оказавшимися намного интереснее завсегдатаев великосветских гостиных. В доме дяди Петра бывали банкиры и химики, поэты и театральные режиссеры, чиновники и флотские офицеры. Я по-прежнему читала запоем и обменивалась письмами со многими авторами, однако всю свою корреспонденцию подписывала «К. Косков», желая скрыть свой пол и возраст. В архивах хорологов до сих пор хранятся письма, где адресатом значится К. Косков, а среди отправителей – французский врач и анатом Рене Лаэннек, физик Гемфри Дэви и астроном Джузеппе Пиацци. В университет женщин все еще не принимали, но многие либерально настроенные петербуржцы специально приходили к Черненко, чтобы побеседовать на научные темы с «рассудительным синим чулком». Со временем я, впрочем, получила несколько предложений руки и сердца, однако ни Дмитрий, ни Василиса не горели желанием расстаться со мной, да и мне не хотелось снова становиться чьей-то «законной собственностью».

Кларе исполнилось двадцать лет; она в двенадцатый раз встречала Рождество с Косковыми. Дмитрий подарил ей сапожки на меху, Василиса – кипу фортепианных нот, а супруги Черненко – соболий палантин. В моем дневнике упоминается, что 6 января 1823 года отец Дмитрий читал проповедь об Иове и тайнах Промысла Господня. Хор Благовещенской церкви в этот день пел весьма посредственно – сказывались застуженные глотки и сопливые носы. В сточные канавы намело снега, по переулкам стелились дым и морозная хмарь, от солнца осталось одно воспоминание, с карнизов свисали сосульки, белые клубы пара вырывались из заиндевелых конских ноздрей, и плавучие льдины размером с лодки покачивались на темных, как грозовые облака, водах Невы.

После обеда мы с Василисой сидели в гостиной. Я писала по-голландски письмо профессору Лейденского университета об осмосе в стволах высоких деревьев. Моя приемная мать проверяла сочинения своих учеников по французскому языку. Огонь глодал поленья в печи. Галина, наша экономка, зажигала лампы, ворча, что я порчу себе зрение; и тут раздался стук в дверь. Джаспер, наш песик с сомнительной родословной, с лаем метнулся в прихожую. Мы с Василисой переглянулись: в тот день гостей не ждали. За окном, сквозь кружевную занавеску, виднелась чья-то карета с опущенными шторками. Галина внесла визитную карточку, полученную от лакея, и Василиса с некоторым сомнением прочла вслух: