Уналак вытаскивает ключи, но Инес уже впускает нас в дом. На лице Инес отражается тревога и напряжение, будто не она, а Уналак уязвима и хрупка, как все обычные люди. Инес кивает нам с Осимой, с состраданием смотрит на Холли.

– Вот отоспится – и придет в себя, – говорю я.

Инес с сомнением глядит на меня и уходит ставить машину на подземную парковку. Следом за Уналак мы поднимаемся по лестнице, сворачиваем в коридор к крошечному лифту. Осиме места не хватает, и он взбегает по ступенькам. Я нажимаю кнопку верхнего этажа.

О чем задумалась? Скажи, я доллар заплачу, мысленно говорит Уналак.

Когда я была Юй Леоном, за мысль больше пенни не давали.

Инфляция. Уналак пожимает плечами, и кудри ее подрагивают, как пружинки. Неужели Эстер и впрямь прячется где-то в этой голове?

Смотрю на морщинистое, напряженное, четко очерченное лицо Холли. Она постанывает, будто во сне, не в силах отогнать кошмар. Я очень на это надеюсь, Уналак. Знаешь, если Эстер правильно истолковала Сценарий, то такое вполне возможно. Но я не знаю, можно ли верить Сценарию. И тем более Антисценарию. Не знаю, почему Константен стремится убить Холли. Не знаю, действительно ли Элайджа Д’Арнок решил перейти на нашу сторону. Не знаю, правильно ли мы поступаем с Садакатом.

– Если честно, то я вообще ничего не знаю, – признаюсь я вслух своей пятисотлетней подруге.

– Что ж, одно хорошо, – говорит Уналак, отводя медно-рыжую прядь от носа. – Анахореты никак не смогут обратить себе на пользу твою уверенность в своих силах.

Холли спит, Осима смотрит второго «Крестного отца», Уналак готовит салат, а Инес предоставляет в мое распоряжение свой «Стейнвей», поскольку только вчера приходил настройщик. Из мансарды, где стоит фортепиано, открывается чудесный вид на Уэверли-Плейс, а в комнате пахнет апельсинами и лаймами, которые мать Инес ящиками присылает из Флориды. На крышке «Стейнвея» стоит фотография Инес и Уналак в лыжных костюмах, на фоне какой-то заснеженной вершины; они похожи на отважных путешественниц. Уналак не рассказывает своей возлюбленной о Второй Миссии, но Инес далеко не глупа и наверняка подозревает, что готовится нечто важное. Доля человека, любящего атемпорала, так же нелегка, как доля атемпорала, любящего обычного человека. На этой неделе мои решения затронут не только будущее хорологии, но и всех наших близких, коллег и пациентов; всем им будет больно, если мы никогда не вернемся; такую же боль испытала и Холли, когда Си Ло в теле Джеко погиб во время Первой Миссии. Если любишь и если тебе отвечают взаимностью, то все твои поступки так или иначе затрагивают окружающих.

Просматриваю нотную библиотеку Инес, для разминки выбираю озорные «Прелюдии и фуги» Шостаковича. Они очень сложны для исполнения, но доставляют огромное удовольствие. Затем, для смены впечатлений, играю «Тему Хью Эштона» Уильяма Бёрда и несколько шведских народных песен в аранжировке Яна Йохансона. По памяти исполняю сонаты Скарлатти К32, К212 и К9. Эти сонаты – нить Ариадны, соединяющая Айрис Маринус-Фенби, Юй Леона Маринуса, Джамини Маринуса Чодари, Пабло Антея Маринуса, Клару Маринус-Коскову и Лукаса Маринуса – именно он, первым из всех моих ипостасей, открыл для себя Скарлатти, еще в Японии. Ноты достались мне от де Зута, и сонату К9 Маринус играл за несколько часов до смерти, в июле 1811 года. Приближение смерти я ощущал в течение нескольких недель и, как говорится, заранее привел свои дела в порядок. Мой друг Элатту помог мне отправиться в свободное плавание с помощью морфина, прибереженного для подобной оказии. Моя душа возносилась от Света Дня к Высокой Гряде, а мне хотелось знать, где и в ком я возрожусь. В хижине, в вигваме или во дворце, в джунглях, в тундре или в кровати под балдахином; в теле принцессы, дочери палача или судомойки, и спустя сорок девять оборотов Земли вокруг своей оси…

…я очнулась на куче тряпья и гнилой соломы, в теле девочки, пышущем лихорадочным жаром, заеденном комарами, кишащем вшами, истощенном кишечными паразитами. Корь унесла душу Клары, прежде обитавшую в моем новом теле, которое мне пришлось исцелять три дня, прежде чем я смогла по достоинству оценить свое окружение. Восьмилетняя Клара была крепостной помещика Кирилла Андреевича Береновского, который редко появлялся в своем поместье, ограниченном широкой излучиной реки Камы в Оборинском уезде Пермской губернии, что в Российской империи. В родные пенаты Береновский наезжал раз в год, стращал уездных чиновников, устраивал охоту, портил девок и заставлял управляющего выжимать последние соки из захудалого поместья. Дети крепостных не ведали счастья, но детство Клары было безрадостным даже по меркам того времени. Отца запорол бык, а мать вконец измотали череда родов, тяжелый крестьянский труд и пристрастие к самогонке, прозванной «тошниловкой». Клара была последышем, девятым, самым хилым ребенком в семье. Три ее сестры умерли во младенчестве, еще двух Береновский продал за долги какому-то екатеринбургскому фабриканту, а трое братьев, забритых в солдаты, сложили головы в кровавой бойне под Эйлау. Чудесное спасение Клары от неминуемой смерти было встречено с обреченным унынием. Между жизнью Лукаса Маринуса, врача и ученого, и убогим нищенским существованием Клары пролегала огромная пропасть, выбраться из которой можно было лишь неимоверными усилиями, причем мое отчаянное положение усугублялось пребыванием в женском теле в начале XIX века. Я тогда еще не владела психозотерическими методами, помогающими ускорить восхождение по социальной лестнице, и в распоряжении Клары была только православная церковь.

Отец Дмитрий Николаевич Косков, уроженец Санкт-Петербурга, читал проповеди четырем сотням крепостных душ Береновского и трем дюжинам вольных; он же крестил, венчал и отпевал свою паству. Дмитрий и его жена Василиса вот уже десять лет жили в покосившемся домишке над рекой. Приехав в Оборинский уезд, Косковы со свойственным молодости пылом жаждали облагодетельствовать крестьян, но тяготы жалкого нищенского существования на Диком Востоке поубавили их филантропическое рвение задолго до того, как в их жизни появилась я в теле Клары. Василиса Коскова томилась и тосковала, полагая свое бесплодие причиной всеобщих насмешек. Ее единственными друзьями в поместье были книги; однако же, хотя книги – прекрасные рассказчики, слушать они, увы, не умеют. Хандра Дмитрия Коскова почти не уступала удрученности жены; он ежедневно и чуть ли не ежечасно клял и костил себя за то, что отказался от места в Санкт-Петербургской епархии, где мог составить блестящую церковную карьеру на радость жене и себе. Ежегодные петиции в Синодальную канцелярию о предоставлении прихода, более приближенного к лону цивилизации, оставались без ответа. Он, как выразились бы в наши дни, попросту «не вписывался в схему». Дмитрий истово верил в Бога, но Всевышний не счел нужным объяснять, почему Господня воля обрекает Косковых вязнуть в затхлой трясине предрассудков, подлости и порока, затопившей Оборинский уезд и поместье Береновского, которого больше занимала псарня, чем благополучие крепостных.

В общем, Косковы мне идеально подходили.

Оправившись от болезни, Клара вернулась к своим нехитрым повседневным делам. Одной из ее обязанностей было относить свежие яйца управляющему, кузнецу и священнику. Итак, утром 1812 года я, стоя у порога кухни, протянула Василисе Косковой корзинку с яйцами и смущенно спросила, правда ли, что в раю меня ждет встреча с сестрами-покойницами. Мой вопрос застал попадью врасплох: во-первых, крепостная девчонка-молчунья осмелилась заговорить, а во-вторых, задала примитивнейший вопрос, ответ на который общеизвестен. Неужели я не слушаю проповеди батюшки на воскресной службе в храме? Я объяснила, что мальчишки в церкви больно щиплются и дергают меня за волосы, не дают слушать Слово Божье, хотя мне очень хочется знать про Иисуса. Да, я нагло и беззастенчиво использовала одинокую женщину в своих корыстных целях, но это был единственный способ избежать тяжкого отупляющего труда, подневольного существования и пробирающей до печенок зимней стужи. Василиса впустила меня на кухню, усадила за стол и стала рассказывать, как Иисус Христос явился на землю в образе Сына Человеческого, дабы мы, грешные, могли после смерти попасть в Рай, искупив свои грехи молитвой и христианскими добродетелями.