Меж тем в глазах набожного муслима все эти занятия, за исключением разве грубейшей эмпирики в медицине и астрологии, почитались нисколько не менее предосудительными, чем у теологов новейшей формации дарвинизм и механическая теория естествознания. Именно это и побуждало главным образом просвещенного деспота Ма’муна оказывать особое попечение занятиям точными науками. Материнская кровь била живым ключом в его жилах: если для целей политической необходимости он не постеснялся пожертвовать своим персидским визирем, его сердце все-таки оставалось навсегда далеким от всего арабского. По успокоении умов в Багдаде не только выступил снова на сцену вполне оправившийся от сумасшествия Хасан Ибн Сахл и присутствовал на торжественном бракосочетании своей дочери с царственным зятем, но и все окружающие халифа, равно как и его симпатии, оставались по-прежнему персидскими. Прежде же всего, его религиозное настроение мало чем отличалось от убеждений зендика, грозящих, по арабским понятиям, государственной безопасности. Конечно, повелитель не проявлял их официально, но все сразу заметили, что гонения на еретиков прекратились. Под конец же своей жизни Ма’мун совершил еще решительный шаг по пути развития исламской теологии в духе персидского свободомыслия. Мы уже указывали ранее на связь этого направления с рационализмом мутазилитов теологов, а также на вероятность влияния в этом самом деле и греческой философии. Из всех произведений греческой литературы наибольшую трудность для истинного понимания представляли, понятно, творения философских писателей. Поэтому труды Хунейна и его сына Исхака, занявшегося главным образом Аристотелем, представляли, несомненно, орудия к достаточно основательному усвоению на первых же порах системы логики. По мере того как мутазшшты извлекали из этого богатого арсенала наиболее острое оружие в спорах с неумудренными в диалектическом искусстве ортодоксами, философия Аристотеля должна была казаться для свободомыслящего властелина все желанней. Если даже сказание о являвшемся халифу будто бы во сне греческом мудреце не более как продукт позднейшего мифического наслоения, разве самое единодушие в передаче предания не есть отражение признаваемого всеми факта именно того глубокого интереса, с которым Ма’мун приветствовал занятия его современников философией. Прошло, конечно, не менее столетия, пока жители востока успели осилить логику и перейти к метафизике великого мыслителя. Но и самой логики было более чем достаточно, чтобы дать мутазилитам несомненный научный перевес над ушедшими с головой в собирание и поверхностную систематизацию преданий ортодоксами, а правительству между тем предоставлялась возможность признать рационализм за настоящую, законную форму исламского вероучения. Раби 1212 (июнь 827) появилось знаменитое распоряжение предписывавшее признать учение о сотворенности Корана как единственно правильное и обязательное для всех. Иными словами, мутазилитское направление выдвинуто было как исключительно правильное на высоту государственной религии, а ортодоксальное признано было за еретическое, и исповедование его воспрещалось. Повелевалось также, понятно, в угоду персидским шиитам, почитание Алия «превосходнейшего из смертных после Мухаммеда», а с другой стороны, налагался строгий запрет на восхваления в какой бы то ни было форме Му’авии. Этот самый указ, как мы неоднократно и раньше упоминали, неизменно и в точности соблюдали все современные и позднейших эпох историки. Хотя новое распоряжение и было отчасти на руку ортодоксам, сильно недолюбливавшим Омейядов и почитавшим все же в Алии зятя пророка, но самая мысль, что допустима возможность сомнения в нерукотворности извечно существовавшего слова Божия, признана была ими за чистейшее богохульство. С неподдельным мужеством стали они отстаивать свое совершенно противоположное мнение и не переставали ревностно поучать, изобличая ересь мутазилитов. Ма’мун решился наконец разом прекратить все споры. Раби 218 (май 833) обнародован был новый указ, постановлявший на будущее время принять за правило подвергать административному испытанию в правоверии всех кадиев и наставников преданий. И действительно, когда халиф отправился в Таре, готовясь двинуться в новый поход против византийцев, приглашены были в собрание богословов главари багдадских ортодоксов, в числе прочих и знаменитый юрист Ахмед ибн Хамбал, для выслушания их взглядов на Коран. Как умели выпутывались староверующие из расставленных им сетей, стараясь давать уклончивые ответы. Но на посланные в Таре письменные протоколы заседаний получены были вскоре новые определенные приказания халифа. Предписывалось повторить допрос, а тех, кто прямо и чистосердечно не согласится признавать новый догмат, выслать в лагерь. Туго пришлось ортодоксам! Как бы там ни было, Ахмед и его единомышленники твердо стояли на своем; их отослали действительно в Киликию. Но на этот раз они счастливо отделались, гроза миновала. Прежде чем их успели доставить в лагерь, пришла весть о кончине от скоротечной болезни властелина, прожившего всего 48 лет (Раджаб 218, август 833). Положим, и при следовавших непосредственно за ним преемниках, неособенно, впрочем, заботившихся о религии и науке, признавалось все еще официально мутазилитское учение вплоть до 237 (851); иногда даже позволяли злоупотреблять преследованием относительно некоторых почему-либо неудобных личностей, так, например, в числе прочих был подвергнут наказанию плетьми в 219 (834) и Ахмед ибн Хамбал. Но стоявший во главе придворных богословов верховный кади Ахмед ибн Абу Ду’ад был для своего времени администратор снисходительный и гуманный; он прилагал всяческие старания, чтобы устранять по возможности явную жестокость, и не доводил, во всяком случае, дела до крайностей. Тем не менее самое признание еретическим учения ортодоксов, понимавших притом хорошо, что они вполне солидарны с основателем ислама, возбуждало в душе правоверных сильнейшее негодование и возмущало вместе с ними большинство жителей Багдада. И действительно — каждое рациональное учение требует, разумеется, от своего последователя самостоятельного образа мышления. Между тем правоверие не придает вообще большого значения разуму, а посему оно много симпатичнее простой толпе, ибо она не в силах слишком часто прибегать к помощи разума. Но так как с обеих сторон обыкновенно предводительствуют богословы, которые не могут никоим образом признать хотя бы относительной правоты противоположного направления, то религиозный спор легко переходит в борьбу различных классов населения, а это, само собой, порождает серьезный политический раздор. Здесь скорее всего должно было это произойти: именно в тогдашнем Багдаде национализм персидского пошиба слишком явно совпал вместе с вносимым окружавшими Ма’муна персами образованием и науками. Нетрудно было ортодоксам ославить своих противников в широких слоях народонаселения, по большей части состоявшего из людей с чисто арабским складом ума, и осмеять вольнодумное персидское направление. Таким образом, вся правительственная деятельность Ма’муна, его столь похвальный и удавшийся было замысел при помощи усиленного поощрения научной деятельности дать новый толчок государственному развитию разбивается неожиданно о дальнейшее обострение неприязненности между арабами и персами. Нерасположение это, и без того ставшее слишком очевидным со времени междоусобицы Амина с Ма’муном, отныне все глубже разъединяет обе национальности и приуготовляет последующую гибель халифата.

Этот внутренний процесс разобщения шел весьма медленно, хотя и без перерыва, начиная с того самого момента, когда политика равновесия между востоком и западом с падением бармекидов стала немыслимой, но он успел уже обозначиться довольно явственно даже при Ма’муне по внешнему своему складу. Мы уже видели, как вслед за отъездом халифа с востока беспокойные элементы Хорасана вылились наружу целым восстанием. Тахир, не вполне годный для деятельности на западе, пользовался, конечно, в среде своих земляков высоким уважением. Поэтому он оказывался самым подходящим человеком в качестве кандидата на должность правителя этой непокорной провинции. Посланный в 205 (821) туда, Тахир действительно сумел быстро выказать все свое умение. С его беспощадной энергией мы уже успели ознакомиться во время блестящего похода, предпринятого им против Амина, и следовавшей затем быстрой расправы с этим злополучным властелином. Сколь же рассудителен быль этот человек, лучше всего доказывает намеренно предназначенное к опубликованию письмо его к сыну Абдулле по поводу назначения последнего на самостоятельный пост. Оставляя в стороне великолепие арабского стиля, о чем мог, конечно, позаботиться искусный секретарь, столь неизбежный по обыденным персидским нравам и всегда готовый служить своему эмиру, нельзя не прийти в изумление от обилия превосходнейших наставлений. И чего только нет в этом образцовом документе — в нем говорится о богобоязненности, справедливости, кротости, верности, осмотрительности; подобраны, одним словом, все добродетели, украшающие истинного властелина. И доселе еще славится по всему Востоку это послание как классическое письменное произведение. Ясно, кажется, что человек этот досконально понимал, в каком тоне следу ет говорить с почтеннейшей публикой, а мимоходом и с халифом, — что затронуть, дабы произвести выгодное впечатление. Но если дело касалось его ничтожной личности, то соблюдение добродетелей, хотя бы, например, верности, становилось значительно уже менее тщательным. Удалось ему наконец прибрать к своим рукам восток, но однажды (Джумада I 207=сентябрь-октябрь 822) эмир распорядился, чтобы не упоминали вовсе имени халифа во время хутбы (т. I, с. 218), иными словами, наместник отказал в повиновении государю, восседавшему в Багдаде. На счастье последнего, эмир скончался на следующий же день. Но Ма’мун очень хорошо понимал всю невыгоду своего положения; при существующих уже беспорядках в Месопотамии, Египте, бунтах Бабека и алидов невозможно было халифу навязывать себе на шею еще новый громадный мятеж Он предоставил управление востоком сыновьям Тахира, сначала Тальхе, а после его смерти, воспоследовавшей в 213 (828/9), Абдулле. Таким образом Хорасан стал независимым в сущности владением. Подобно Аглабидам в Кайруване и Тахириды на востоке ни в чем не руководствовались волей халифа. Лишь ради почета упоминались за хутбой имена повелителей правоверных да чеканились изображения их на монетах, и то более для того только, чтобы узаконить в некоторой степени свое собственное владычество и с помощью ясно выраженной санкции со стороны наместника пророка освятить свои ленные отношения и сделать их правомерными. Так, собственно, продолжалось при Тахиридах, продержавшихся в течение 50 лет, но их заместители, дети Саффара, выказывали уже явное неповиновение халифу. За ними следовали Саманиды, и прежде чем наступил конец их власти, не только вся Мидия и Персия успели высвободиться из-под гегемонии халифа, но и Аббасиды вследствие некоторых своеобразных усложнений лишились временно своего мирского могущества. Итак, само назначение Тахира наместником Хорасана обозначало на самом деле временное выделение восточных провинций с наиболее чистым персидским элементом, а вскоре послужило к полному отпадению от Ирака и от исключительно арабских округов запада всей Персии. Сызнова расходятся обе нации после двухсотлетней, положим подневольной, связи, но поспособствовавшей довольно могучему и производительному взаимодействию. Если персы приобрели для своего дальнейшего независимого существования религию ислама и продолжали придерживаться ее, ни разу ей не изменяя, то и у арабов взамен получилась превосходная организация и высшая культура. Обе нации ощущали теперь влечение к более оживленной духовной деятельности; расцвет ее тянулся долго и не только в Ираке, невзирая на наступившую тяжкую годину, но даже и в образовавшихся вскоре новых отдельных государствах. И именно в этих последних только что наступало настоящее ее развитие. Багдад же продолжал еще целые столетия по-прежнему оставаться средоточием для них всех. Здесь сталкивались всевозможные умственные течения востока и запада, так что все земли ислама, по меньшей мере от Египта до Туркестана, продолжали составлять сплоченную область своеобразной духовной жизни. То же самое можно сказать про торговлю и внешние сношения. Понятно, по мере возникавших войн и внезапных революций они постепенно слабели, но по-прежнему направлялись через Ирак. Халифат не переставал также, невзирая на ослабление своего мирского значения, разыгрывать выдающуюся роль во всех сплетениях политики благодаря духовному преобладанию своих обитателей. На этом перепутье, когда направления обоих народов начинают значительно расходиться, кончается собственно общая история арабов и персов. С этого момента нам придется заняться исключительно судьбами первых, изображению же самостоятельной национальной жизни последних мы отводим особый отдел нашего труда. Отныне Багдад и его халифы займут до известной степени историческую авансцену. Нагромождение большого числа мелких отдельных государственных организмов мешает разобраться в чрезвычайно спутанной общей картине исторической жизни. Да послужит наше искусственное выделение халифата как бы рамкой, более оттеняющей широкие и глубокие черты всей эпохи.