самостоятельная. Мне еще ни разу не встречалась девчонка, которая была бы так в себе уверена. Однажды мы с ней куда-то вместе ходили, вдруг она уставилась на меня огромными темными глазищами и вроде задумалась о чем-то. А потом говорит: — Можешь пойти ко мне ночевать. Если хочешь, конечно. Только помни, тихо, без шума!

— Правда? — удивился я. — А хозяйки ты не боишься?

— Я ее предупредила, — говорит. — А ты своей матери не боишься?

Я строю ей рожу. Мы поднимаемся к ней, и дальше все продолжается в том же духе. Когда мы садимся на тахту, она первая начинает расстегивать мне рубаху, расстегивает, а сама шепчет:

— Понимаешь, сижу я сегодня в кассе, выбиваю за овощи и вдруг чувствую, что мне к тебе хочется!

Вон оно что, овощи! Я чуть не упал. Овощи! Сири сама краснеет и смущается. По-моему, на деле она вовсе не такая смелая, какой хочет казаться, но все равно, притворяется она классно. Сири поднимается и ставит кассету со старыми роками. Потом подходит к зеркалу и резкими взмахами причесывает непослушные светлые волосы.

— Терпеть не могу ребят, которые думают, что им ничего не стоит затащить девушку в постель! — бросает она мне в зеркало.

Я молчу, сижу, потягиваю колу, которую она мне сунула.

— Мы теперь уже не такие дуры, ясно? Не думайте, что у нас котелки совсем не варят!

Тут она начинает снимать блузку. И все время глаза ее в зеркало следят за мной.

— Ты тоже разоблачайся! Нечего сидеть и пялиться на меня! Здесь тебе не погребок со стриптизом!

Я не спорю, делаю, что велят. Музыка меняется, а с нею и Сири, она начинает танцевать.

— Вот, — говорит она. — Это как раз для тебя, Тарзан с Бойни!

Some people say a man is made out of mud

But I say he’s made out of muscles and blood[21]

— Давай, Рейнерт! Идем танцевать!

— Послушай, а как же твоя хозяйка? Ты не боишься?

— А ее нет дома! Я уже посмотрела!

I was born one mornin’

When the sun didn’t shine

I picked up my shovel

And I went to the mine

I loaded sixteen tons

What do you get?

Another day older

And deeper in debt[22]

— Держись свободней, не надо так напрягаться. Расслабься, когда танцуешь!

И так далее, и тому подобное. И ей кажется, будто это она мной командует. О’кей, о’кей, думаю. Пожалуйста, если тебе так нравится, я не против!

Когда мелодия медленная, Сири прижимается ко мне, когда она сменяется быстрой, Сири вихрем носится по своей узкой комнатухе. Теснотища жуткая, мы даже стулья кладем на кровать, чтобы освободить себе место. На ленте одни только старые танцы, кассета досталась ей от брата, ушедшего в армию, объясняет Сири. Когда мы вконец упарились, она предлагает играть в жмурки, завязывает глаза мне, а я — ей, потом мы гасим свет, и она начинает меня искать.

— А ты подавай голос, — просит она все время. — Голос подавай.

Загребая руками, мы кружим по комнате, и всякий раз, как я слышу ее рядом, я норовлю увернуться. Довольно долго мне это удается, но вот она хватает меня за штанину. И мы вместе летим на пол. Там-то, на полу, все и происходит. Больше она не противится, верно потому, что считает все это своей затеей. Ей до чертиков хочется быть самостоятельной, больше всего на свете она боится, что ее облапошит какой-нибудь парень. Неважно кто, так мне по крайней мере кажется. Но настроение у ибо меняется мгновенно, за ней не поспеть. Сперва наше объятие больше смахивает на драку. В темноте, на полу, Сири ведет себя, как дикая кошка: рвется, царапается, кусается. Красивый у меня был видик после этого — царапины, следы зубов и уж не знаю, что там еще. Но вот она перестает драться и крепче обнимает меня.

— Рейнерт! — шепчет она. — Рейнерт!

Ее тело то напрягается, как стальная струна, то делается мягким, нежным, податливым. Чудна́я девчонка! Уж если она отдается, то вся целиком, без остатка.

— Ты хороший, — бормочет она потом.

Я молчу. Она совсем сбила меня с толку, эта Сири, я и слов-то найти не могу. Зато замечаю, что теперь мы стали вроде еще ближе друг другу, мы вроде напали на верный путь. Ведь любовь — все равно что джунгли! Ищешь дорогу вслепую, и нет у тебя никакой карты. Мы зажигаем свет, устраиваемся на кровати и болтаем. Увидев, как я разукрашен, она смеется, потом краснеет до слез.

— Небось считаешь меня сумасшедшей? — спрашивает она. — Я ведь не нарочно.

— Хорошо, что в квартире никого нет, — смеюсь я и глажу ее длинные светлые волосы и худую, покрытую веснушками шею. — Ты похожа на горностая, Сири!

— Нет, — отвечает она серьезно и смотрит мне в глаза. — Я не горностай. Я просто хочу быть самой собой!

Однажды вечером в пятницу — уже в середине апреля — мы с ней договорились встретиться после работы. Я захожу в «Ирму» за покупками. Сири сидит за кассой, прямая как свечка, пальцы пляшут по клавишам, в окошечке загораются новые и новые красные цифры, касса гудит. Сири говорила мне, что больше всего боится за спину: у них у половины кассирш сводит мышцы спины, болит позвоночник и уж не знаю, что там еще, и им приходится ходить на всякие процедуры раз или два в неделю. У Сири пока все в порядке, она и сидит так прямо лишь потому, что это необходимо для тренировки спинных мышц, так она говорит по крайней мере. Я беру курево, несколько жестянок пива и встаю в очередь. Я вижу, что она меня уже заметила, но виду не подает. Подходит моя очередь, Сири смотрит на меня этаким сухим, деловым взглядом и говорит громко и звонко:

— Свидетельство о рождении!

— Мне девятнадцать, — глупо говорю я.

— Не верю! —