– Не мучьтесь, Рак. Остальные биографии отличные. Я прочел, и мне понравилось. Но Флонк – это кошмар. Что вы мне суете? Солдата, который не верил в то, за что воюет. Недотепу, продавшегося за кучку коровьего дерьма.

– Ферма и кусок хлеба для беременной жены – это кучка коровьего дерьма?

– Зато когда он погиб, она заколотила ферму, потеряла ребенка и подставила свою щелку козлу, заплатившему три сотни зеленых за яйца ее мужа. Очень вдохновляюще.

– Она обещала Флонку ребенка. Он записал в контракте…

– В жопу контракт! Чтоб я не слышал ни о каких контрактах! Мне противна сама мысль. Для чего вообще этот материал? Чтобы пробудить в читателях добрые чувства к искренним и любящим людям, по которым ударила трагедия – гибель близких. Везде, кроме Флонка, у вас крепкие вдовы, сироты с большими печальными глазами и родители, зажигающие свечи у окон с видом на кирпичную стену. Никто не жалуется, ибо их мужчины сражались за великое дело, а не за пару баксов или мешок огуречных семечек. Неужели цель нашей работы в том, чтобы заставить читателей выблевывать из окон свою вину?

– Речь не о вине. Речь о благородстве. Об истинном трауре. О женственности. О высшей жертве.

– Ага, «МАТКА – СВЯЩЕННЫЙ ДАР ВДОВИЦЫ». Гип-гип-ура! Я же не говорю, что не восхищаюсь этой дамой. И никогда не говорил. Но черт меня побери, если я стану кормить Америку утонченностями, двусмысленностями или абстракциями. Сейчас нужна надежда. Крепкий пинок надежды. Горе – да. Преклонение – да. Сожаление – нет. Вы читаете газеты? Война кончена. А что кончено, то кончено. Смысл в том, чтобы встать и начать шевелиться – Северу, Югу, белым, ниггерам, китайцам и даже индейцам. Новые горизонты, новые перспективы. Рам-та-там! Я не хочу жалеть тех, кто выжил. Я хочу гордиться их храбростью и стойкостью. Кстати говоря, заголовок у вас что кусок свинца. «Эскадрон праха». Предлагаю «Трубы для храбрых».

– Давайте, вы мне Флонка, а я вам трубы для храбрых.

– Вы мне трубы и заткнитесь со своим Флонком.

– Но что я скажу этой женщине? Что «Нью-Йоркский горн» отвергает правду?

– Вы ей скажете, что «Горн» не хочет идти в суд. Вы контракт видели? А с мужем говорили? Подтверждение есть? Если бы я даже спал и видел, как бы мне напечатать вашу белиберду, я не могу это делать вслепую. Предположим, все правда. Вы думаете, целая страна будет читать про то, как отмазавшийся от войны бездельник за здорово живешь колотит вдову солдата, а сам, как там его зовут, будет сидеть и спокойно на все смотреть? Он заявится ко мне с ружьем, и кто посмеет его в том обвинить? Разговор окончен.

– Это очень плохо, – сказал Барнаби. – Я предал доверчивую женщину, решившуюся открыть мне свое сердце.

– Значит, купите себе другую хворобу. И в следующий раз, Рак, пожалуйста, печатайте на машинке. Всем нам пора учиться печатать. Играть на «литературном пианино», ясно?

– Меня воротит от этой штуки. Я не могу на ней писать.

– Так вышло, что Кристофер Шолс[13]приходится любимым племянником нашему обожаемому издателю. Когда он заявится опять, я не хочу говорить, что мистеру Барнаби Раку не нравится его игрушка. А хочу показать ему красивые страницы. И сказать, что мы ждем не дождемся, когда же наконец повыбрасываем свои карандашики и повыливаем в канализацию чернила. У вас, похоже, талант, Рак. Вы не просто спринтер. Вы далеко пойдете. Однако у вас заплыли глаза и вы прилипли к прошлому. Как и бывшая миссис Флонк, упокой ее Господи.

– Ее зовут Анжелика. И ей еще не скоро умирать.

– Анжелика? О боже, только не говорите. Не может быть! Ни за что! Вы, кажется, сказали, что она открыла вам свое сердце. А что еще она вам открыла в ваше рабочее время? Между нами, сэр Галахад,[14]как она?

Джордж Халл сидел в обеденном зале гостиницы «Сент-Чарльз» и, подолгу прикладываясь к стакану, запивал элем мясное филе с картофелем. Диетическое меню Саманты, ставшее еще более рафинированным с тех пор, как преподобный диспептик начал жаловаться на свой желудок, не предусматривало мясистых ребрышек. Мало того, желчный Турк убедил Саманту изъять из дома весь годный к питью алкоголь.

Саманта потчевала их вареной курицей, тушеной бараниной, целыми корзинами зелени, фруктовым пуншем, простоквашей и ромашковым чаем. Столь жалкая пища едва ли была способна утолить бешеный голод Джорджа, возросший в последнее время еще сильнее от невыносимого напряжения. Джорджу Халлу нужно было мясо с кровью и почувствовать, как впивается в горло крепкое варево.

Запасы его энергии изрядно истощились.

Несколько дней перед тем, как Анжелика уехала в Бингемтон, Джордж терзал ее, точно разъяренный лев. Ответ на его супружеский пыл был пресен, словно стряпня Саманты. Анжелика с очевидностью не возражала против частых вторжений, однако отзывалась на них скорее с дружеским терпением, чем со страстью или хотя бы с заметным энтузиазмом.

Джордж изо всех сил старался ее встряхнуть. Он искал трепета, но получал разве что рябь. Они соединялись дважды в день и трижды в ночь. Анжелика уехала домой, и пенис Джорджа поник белым флагом капитуляции. Мошонка болталась, как зоб. Измученные гениталии станут ерундовой платой, если его усилия принесут ощутимый плод. Но Джордж подозревал, что тело Анжелики подобно кардиффской ферме его кузена Чурбы Ньюэлла: неподатливая почва отвергает семя и притупляет страсть сеятеля. Плод для Анжелики возможен не больше, чем щедрый урожай для Чурбы.

Джордж заказал новую порцию эля.

Сегодня утром на гостиничных листах с неровными краями он написал кузену зажигательное письмо. Изложил сумасшедший план на шикарной бумаге. Писал он просто и подробно – ровно настолько, чтобы разжечь огонь в холодном сердце Чурбы. Не забыл и о деньгах. В своей тупости кузен не способен постичь все грани скандального замысла, а потому заменой проницательности пусть послужит жадность. Храбрость бывает и без убеждений.

В письме ничего не говорилось о ловушках и расплате. Заставлять волноваться человека, подобного Чурбе Ньюэллу, – ненужная жестокость. Грех умолчания оборачивался милосердием. Кроме всего прочего, согласие Чурбы было самой важной частью плана. Дело затевалось семейное и в нем не было места чужакам.

Можно ли доверять Чурбе что-либо сложнее мотыги? Джордж надеялся, что собственная глупость заставит кузена держать язык за зубами. Он не выпустит кота из мешка, пока не удостоверится, что это именно кот. Даже у Чурбы хватит ума не раскрывать рот, если Джордж объяснит как следует, что все шансы получить деньги зависят от их обоюдного молчания.

Проглотив эль, Джордж Халл услышал собственный смешок. Он вытер льняной салфеткой довольный рот, поковырялся в деснах зубочисткой из слоновой кости и закурил «Улисс-супремо». Расплатился за ланч твердой монетой, отправил письмо в Кардифф, рыгнул в лицо Богу и ушел по делам. Впервые в жизни Джордж пребывал в мире с собственным безумием.