Я вылез. Когда мы шли в сторону кладбища, отец приобнял меня за плечи. Сделав полукруг, мы остановились возле замшелого надгробия. Не помню, что на нем было вырезано, – может быть, даже “Хардести и Хардести”.

– Вот что, погуляй здесь. Пробегись вокруг церкви, например. Ну а я позвоню.

– Может, я лучше в машине посижу?

Отец потрепал меня по макушке:

– Тоже мне путешественник!

– Не хочу, чтобы мы опоздали.

– Не опоздаем, сынок. На то мне и нужен телефон.

– Ты же говорил, у вас все по графику.

– Так и есть, все на месяцы вперед расписано. Вот что, я только… – Он шагнул вперед и до боли стиснул мне локоть. – Отведу-ка я тебя в машину.

– Можно кассету послушать?

– Только когда тронемся, – ответил отец. – А то посадишь аккумулятор. – Он взял меня за плечи, развернул лицом к дороге. – У тебя в сумке ничего другого нет?

– Солдатики, – ответил я.

– И все?

– “Лучшие из лучших”.

– Это игра для двоих.

– Можно и в одиночку… А еще у меня там фотоаппарат.

– С пленкой?

– Без.

– Ну и что от него толку? Куплю тебе пленку в магазине, пригодится еще.

– Во сколько мы должны быть на месте?

– Смотря по обстоятельствам, – сказал отец. – Мне говорили, к часу, но надо уточнить у начальства. Расписание съемок без конца меняется. И нет ничего дерьмовей – то есть хуже, чем если кто-то его нарушает. Потому мне телефон и требуется. Может, не сразу дозвонюсь до нужного человека. – Он врал как по писаному. – Доставай-ка свою игру.

Я сидел в машине с опущенными стеклами, на солнцепеке, и тасовал колоду “Лучшие из лучших: самолеты”. Отец закрылся в телефонной будке. Я разложил карты с пассажирскими самолетами в две кучки рубашкой вверх, для себя и для отца. Взяв его карты в руки, я пытался перевоплотиться в него, представить, какие характеристики самолетов для него важнее, какую изберет он тактику, – и лишь затем перевернул свои карты. И так, играя за отца, проиграл двадцать карт подряд.

А он все стоял в будке, курил и говорил. Голос был еле слышен – не шепот даже, а гул. Я проиграл еще десяток карт – стопка отца совсем истаяла. Голос его звучал все громче, настойчивей. В машине стало жарко, я снял свитер. А что, если сменить стратегию? Буду играть за него, но думать своим умом. Следующую карту он выиграл, и еще, и еще, и я приободрился – равновесие восстановлено. Четвертая тоже осталась за ним – против “Конкорда” не попрешь! И вдруг – бум-бум-бум! – три коротких удара в стекло будки. Я оглянулся. На стекле трещины паутиной, за ними не видно его лица. Я выскочил из машины – и к нему.

– Да черт подери, и я о том же! Это я и хочу… – Он был взвинчен, разгневан, когда я рванул на себя дверь. В лицо мне ударила струя дыма. – Боже… не клади трубку, приятель, я сейчас. – Он прикрыл рукой трубку; в пальцах, как в тисках, была зажата сигара, на другой руке костяшки были разбиты в кровь. – Какого черта, Дэн? Марш в машину и жди меня там, понял? Я пытаюсь все уладить. Дело серьезное. Ясно?

Я онемел от обиды. И испугался – наверняка по лицу было видно.

– Вот что, зря я на тебя наорал, – виновато сказал отец. – Это я сгоряча.

– Ничего.

– Нет, зря я так. Дело вот в чем… – Глаза у него округлились, в них застыла мольба, даже слезы блеснули. – Мне позарез нужно все уладить с Кью-Си, пока мы еще не в Лидсе. Ему втемяшилось, будто мы не сегодня приезжаем, а завтра, вот дубина! Я пытаюсь все утрясти.

Я понял, почему вдруг накатила на меня обреченность. Худшая сторона доверия – предчувствие близкого разочарования, когда рушатся самые основы. Я как мог гнал от себя тревогу.

– Поранился? Ты стекло разбил.

– А-а, это… Ерунда. Просто папаша у тебя идиот. Заживет. Зря я так. – Он жалко хохотнул, поднял левую руку, сжал и снова разжал кулак. – Кости у меня крепкие – еще бы, на цельном молоке рос! Ну, беги… – он взглядом указал на церковь, – будь умницей, жди в машине. Слушай свою сказку, если хочешь. Ну и черт с ним, с аккумулятором. Прикурю от чужого, если что. Да и ждать уже недолго.

– Хорошо. – Я начал пятиться.

– Молодчина.

– Мы точно едем в Лидс? – спросил я.

– Разумеется, едем. Да хоть на закорках тебя донесу, покажу этот самый кондьюсер.

– И землянку Крик.

– Да, это в нашем списке первый пункт. – Он постучал себя по лбу.

Я улыбнулся, пытаясь взять себя в руки, и повернул назад, к машине.

– Дэнище, лови! – Я обернулся. Что-то черное, как жук, полетело мне навстречу, стукнуло в грудь и брякнулось оземь. – Без них магнитолу не включишь. До отказа не поворачивай. Я мигом. – Я подобрал ключи и припустил к “вольво”. – Кью-Си, ты тут? – слышался у меня за спиной голос отца. – Только не говори, что трубку бросил… Нет, все с ним в порядке. Недоволен, конечно, ну и немудрено…

Когда я сел в машину, раскаленная обивка обожгла ноги, воздух был сухой, спертый. Я вставил ключ и повернул осторожно, на одну позицию. Тепло задышали вентиляторы. Я включил магнитолу и стал ждать голоса Мэксин Лэдлоу. А отец в телефонной будке раскачивался взад-вперед, набычившись, сам не свой от ярости.

– Да черта с два! Хрен вы от меня дождетесь! – Голос его долетал сквозь разбитое стекло. – Думаешь, я это проглочу? За что, Кью-Си? Она даже в комнату, черт подери, не заходила!

⇒

[…] Что ни спросишь, на все Крик знала ответ. Когда он попросил рассказать про Аокси, она ответила, что та больше Земли в сорок раз и до нее отсюда семьдесят миллионов световых лет. Планета почти на три четверти покрыта водой, а суша делится на материки – ильфики. Здесь каждая травинка идет в дело – в пищу, на лекарства, топливо, строительные материалы, ткани. На юге, где климат сухой, местность в основном гористая, а на северных ильфиках – откуда она родом – всюду болота. Зимой дуют ледяные ветра, бураны, град бывает с бутылочную пробку; весной пух местных деревьев, имбоков, устилает землю одеялом. Этот пух собирают большими машинами, и он идет на растопку. Здесь нет ни государств, ни частной собственности на землю, ни наследственных прав. У аоксинцев нет долга перед родиной, каждый волен жить где пожелает. Валюта у них везде одна – рукопожатие, и цена его неизменна. Планета велика, и богатства ее так огромны, что хватит на всех. Языки на ильфиках сильно различаются между собой, и все они сложнее и древнее любого из земных языков. Незамысловатая детская сказка на северных ильфиках звучит так: