Еще немного – солнце сядет, и она вернется домой. Потому что уже не будет света, под которым можно загорать и читать. А когда она вернется, я зарежу нам какой-нибудь арбуз, и мы вместе съедим его на балконе. Если это произойдет совсем скоро, мы, может, даже успеем к закату.

Два человека сидят в пабе, один из них чему-то там учится в университете, а второй раз в день ударяет по гитарным струнам и мнит себя музыкантом. Они уже выпили по паре пива и планируют выпить еще как минимум по паре. Тот, который учится в университете, весь из себя в депрессии, потому что влюблен в соседку по квартире, а у нее есть друг, ушастик, который ночует у нее каждую ночь, а по утрам, случайно натыкаясь на студента в кухне, всем своим видом изображает сочувствие его горю, отчего студенту становится еще тоскливее. «Съезжай с квартиры», – советует ему тот, который мнит себя музыкантом, благо у него богатый опыт избежания сложных ситуаций. И вдруг посреди разговора появляется какой-то подвыпивший тип, которого они раньше никогда не видели, с волосами, завязанными в хвостик, и предлагает студенту поспорить на сто шекелей, что ему удастся засунуть второго приятеля – музыканта – в бутылку. Студент сразу соглашается на этот спор, пускай и слегка дурацкий. И хвостатый в одну секунду засовывает музыканта в пустую бутылку из-под пива «Голд Стар». У студента лишних денег не водится, но спор есть спор. Он достает сотню, платит и продолжает пялиться в стену и жалеть себя. «Скажи ему что-нибудь! – кричит из бутылки его приятель. – Скорее, скорее, пока он не ушел!» «Что ему сказать?» – спрашивает студент университета. «Чтобы он вытащил меня, вытащил из бутылки, ну же!» Но пока до студента доходит, парень с хвостиком успевает смыться. Тогда студент платит, берет с собой бутылку с приятелем, ловит такси, и они вместе едут искать хвостатого. Совершенно очевидно, что хвостатый напился не случайно, он профессиональный пьяница, так что они обходят пабы один за другим. И в каждом из этих мест они заказывают выпить, чтобы визит не прошел зря. Тот, который учится в университете, заглатывает все залпом и с каждой новой порцией жалеет себя все сильнее, а тот, который в бутылке, пьет через трубочку – особого выбора у него нет.

К пяти утра, когда они находят хвостатого в пабе рядом с Эрмиягу, оба уже пьяны в стельку. Хвостатый к этому моменту тоже пьян в стельку, к тому же ему дико неловко. Он немедленно извиняется и вытаскивает музыканта из бутылки. Хвостатому очень стыдно, что он забыл человека в бутылке, поэтому он ставит приятелям еще одну, последнюю, выпивку. Они болтают о том о сем, и хвостатый рассказывает, что трюку с засовыванием человека в бутылку его научил один финн в Таиланде и что в Финляндии этот трюк считается совсем плевым делом. С тех пор каждый раз, когда хвостатый идет куда-нибудь выпить и оказывается без налички, он зарабатывает ее на спор. Хвостатый даже учит их проделывать этот трюк – уж очень ему неловко. И знаете что? Стоит хоть раз уловить, в чем тут финт, как все оказывается поразительно просто.

Когда студент университета добирается домой, уже почти рассветает. Прежде чем он успевает вставить ключ в замочную скважину, дверь распахивается, и он оказывается лицом к лицу с ушастиком, выбритым и надраенным. Прежде чем спуститься по лестнице, ушастик успевает бросить пьяному соседу своей подружки взгляд, в котором читается: «Ах, как мне жаль, я знаю, ты отправился надираться только из-за нее». А тот, который учится в университете, потихоньку ползет в свою комнату, а по дороге еще успевает взглянуть украдкой на соседку Сиван, которая спит у себя в комнате, свернувшись клубочком, с полуоткрытым ртом, как младенец. Сейчас она красива особой, спокойной красотой, красотой, какая бывает только у спящих, да и то не у всех. На секунду у него возникает желание взять ее такой, какая она сейчас, засунуть в бутылку и держать около кровати, – как бутылку с узорами из песка, которые когда-то привозили из Синая, как ночник для детей, которые боятся спать одни.

Когда мы приземлились в Бен-Гурионе, весь самолет зааплодировал, а я заплакала. Мой папа принялся меня успокаивать и в то же время объяснять всем, у кого хватало вежливости его слушать, что это мой первый полет за границу и поэтому я немножко нервничаю. «На взлете она была в полном порядке, – талдычил он какому-то воняющему мочой старику в дурацких очках. – Надо же, чтобы именно сейчас, когда мы приземлились, ее вдруг пробило». И он положил мне руку на затылок, как собаке, и прошептал, словно был ужасно расстроен: «Не плачь, заинька, папа здесь». Мне захотелось его убить, врезать ему изо всех сил, так, чтобы пошла кровь, а папа все гладил меня по затылку и громко шептал своему вонючему соседу, что обычно я совсем не такая, что в армии я была инструктором пулеметчиков в Шивте и что даже мой друг Гиора, как ни смешно, служит охранником в «Эль-Аль».

Неделей раньше, когда я приземлилась в Нью-Йорке, мой друг Гиора, как ни смешно, встречал меня с цветами у самого трапа самолета. Он смог организовать это безо всяких проблем, потому что работал в аэропорту. Мы поцеловались на трапе, как в каком-нибудь романтическом фильме категории «гэ», и он без единой заминки провел меня вместе с багажом через паспортный контроль. Из аэропорта мы поехали прямо в ресторан, откуда был виден весь Манхэттен. Гиора купил себе там, в Америке, большой американский автомобиль 88-го года, но такой чистенький, что на вид совсем как новый. В ресторане Гиора не знал, что бы нам такое заказать, и в конце концов мы остановились на каком-то блюде со смешным названием, которое видом напоминало спрута и пахло совершенно ужасно. Гиора пытался есть его и даже утверждать, что вкус прекрасный, но через несколько секунд сдался, и мы оба засмеялись. За то время, пока мы не виделись, он успел отрастить бороду, и она ему, в общем, шла. Из ресторана мы пошли к статуе Свободы и в «Музей современного искусства», и я все время изображала энтузиазм, хотя чувствовала себя немножко странно, потому что, в конце концов, мы с ним не виделись больше двух месяцев, но вместо того, чтобы поехать к нему домой потрахаться или просто поговорить, мы ни с того ни с сего таскаемся по всяким туристическим местам, где Гиора уже наверняка был по двести раз. И про каждое из них он дает какие-то усталые, заученные объяснения. А вечером, когда мы добрались до его дома, он сказал, что ему надо «утрясти кое-что по телефону», а я пошла в душ. Я еще не успела даже вытереться, а он уже варил спагетти в специальной кастрюле и накрывал стол с вином и полуувядшими цветами. Я очень хотела, чтобы мы поговорили. Не знаю, у меня было такое чувство, будто случилось что-то плохое, о чем он не хочет мне рассказывать, – как в фильмах, когда кто-нибудь умирает, и это пытаются скрыть от детей. Но Гиору как будто несло: он все говорил и говорил обо всех местах, которые должен показать мне за неделю и как он боится всего не успеть, потому что город такой большой. Тем более, у нас даже не неделя, а едва-едва пять дней, потому что один день уже прошел, а вечером в последний день я улетаю, да и мой папа должен приехать, а тогда уже мы точно ничего не сможем делать. Я остановила его поцелуем – ничего лучшего мне придумать не удалось – и слегка укололась о его щетину. «Гиора, – спросила я, – все в порядке?» «Конечно, – сказал он, – просто у нас мало времени, и я боюсь, что мы ничего не успеем».