Рыбу не включили мне в счет. Вместо нее предложили десерт, а когда я не согласился, просто скостили сорок пять шекелей. «Я прошу прощения… – сказала официантка и тут же объяснила: – Что вам не понравилось. – И через секунду уточнила: – Рыба». «Нет-нет, – воспротивился я, набирая на мобильном номер такси. – Рыба превосходная. И вообще у вас тут очень приятное место».

Это называется «Золотая палочка», и надо прочитать прилагающуюся инструкцию по использованию перед тем, как твоя девушка на него пописает. Потом варим кофе, берем печенье – типа, ничего не горит, – вместе смотрим клип на канале клипов, чморим певца, обнимаемся, вместе с певцом поем припев. И обратно к палочке. На палочке есть окошко. Когда в нем одна полоска, это значит – все в порядке, а когда две – круто, ты же всегда хотел стать папой.

Если честно, он ее любил. Взаправду, а не как, бывает, мямлят «конечно-я-тебя-люблю». Любил ее навеки, как в сказках, хоть-завтра-под-хупу, только вот вся эта история с ребенком дико его напрягала. Ей ситуация тоже давалась нелегко, но аборт ее пугал еще больше. И если они все равно знают, что хотят жить семьей, так просто получается, что лучше раньше, чем позже. «Тебя это все напрягает, – смеялась она, – ты вон весь потный». Он пытался отшутиться: «Тебе, сучке такой, это просто, матка-то у тебя. А я, ты ж знаешь, напрягаюсь, даже когда не с чего, – а уж сейчас, когда есть с чего…» «Я тоже боюсь», – она обвилась вокруг него. «Брось, – он обнял ее, – вот увидишь, все утрясется. Если будет сын, я буду учить его играть в баскетбол, а если дочка – знаешь, ей тоже баскетбол не повредит». Потом она немножко поплакала, а он ее поутешал, а потом она заснула, а он нет. Он чувствовал, как сзади, глубоко внутри, один за другим весенними цветами распускаются его геморрои.

Сначала, пока не было живота, он пробовал не думать об этом, и не то чтобы становилось легче, – но хоть было куда деться. Потом, когда уже стало немножко видно, он начал представлять себе, как ребенок сидит у нее в животе: маленький такой сучонок в деловом костюме. И правда, с чего бы ему не уродиться какой-нибудь пакостью, потому что дети – это как русская рулетка, никогда заранее не знаешь, что получишь. Однажды, на третьем месяце, он пошел в магазин за деталями для компьютера и увидел мерзкого ребенка в комбинезоне, который заставлял маму купить ему игру для приставки и внаглую угрожал, что сбросит свое жирненькое тельце с площадки второго этажа. «Прыгай! – крикнул он ребенку снизу. – Слабо тебе, а, вымогатель?» – и сразу смылся, чтобы истеричная мамаша не позвала охранников. В ту же ночь ему снился сон, как он сталкивает свою девушку с лестницы, чтобы она выкинула. Или это был не сон, просто мысль промелькнула, когда они пошли гулять, и он подумал, что это не дело, что он должен предпринять какие-нибудь шаги. Серьезные шаги, не на уровне разговора с мамой или с бабушкой; шаги, требующие как минимум зайти в гости к прабабушке.

Прабабушка была такая старая, что уже неловко было спрашивать, сколько ей лет, и уж если она что-нибудь ненавидела – так это гостей. Целый день она сидела дома и глотала сериал за сериалом, и даже если соглашалась кого-нибудь принять, то все равно отказывалась выключить телевизор. «Мне страшно, прабабушка, – плакал он у нее в гостиной, на диване. – Мне так страшно, ты себе не представляешь». «Почему?» – спросила прабабушка, пялясь на какого-то усатого Виктора, как раз сообщавшего завернутой в полотенце тетке, что на самом деле он ее отец. «Не знаю, – промямлил он, – я боюсь, что родится что-нибудь такое, чего я совсем не хотел». «Слушай внимательно, правнук, – сказала прабабушка, качая головой в такт музыке, сопровождающей титры. – Дождись ночью, когда она заснет, и ляг так, чтобы твоя голова прижималась к ее животу». Он покивал, хотя не совсем понял, о чем речь, но прабабушка объяснила: «Сон – это на самом деле сильное пожелание. Такое сильное, что его даже невозможно выразить словами. Зародыш, который в животе, – он сам ничего не соображает, поэтому все впитывает. Что тебе приснится – то и получится, проще некуда».

С тех пор каждую ночь он спал головой к ее животу, который все рос и рос. Снов он не помнил, но готов был поклясться, что это были хорошие сны. И еще он не помнил, когда еще в жизни спал так хорошо, так мирно, даже не вставая пописать. Его жена не слишком понимала, что это за странная поза, в которой она обнаруживает его каждое утро, но ее устраивало, что он опять спокоен, а он оставался спокоен всю дорогу, до самой родильной палаты. И не то чтобы ему было безразлично – ему было очень небезразлично, но страх сменился ожиданием. И даже когда он увидел, что медсестра шепчется с акушером, а потом идет к нему неуверенным шагом, он ни на секунду не усомнился, что все будет хорошо.

Короче, у них родился пони, точнее сказать – жеребенок. Они назвали его Хэми, в честь одного бизнесмена, который очень полюбился прабабушке за захватывающие выступления по телевизору, и растили его с великой любовью. По субботам они ездили на нем в парк и играли с ним во всякие игры, в основном в ковбоев и в индейцев. Если честно, после родов она долго была в депрессии, и хотя они об этом никогда не говорили, он знал, что, как бы она ни любила Хэми, глубоко в душе ей хотелось чего-то другого.

Тем временем в сериале та тетка в полотенце стреляла в Виктора, два раза, к великому неудовольствию прабабушки, и теперь Виктор уже довольно много серий подряд был подключен к дыхательному аппарату. Ночью, когда все засыпали, он выключал телевизор и шел посмотреть на Хэми, спавшего на сене, которое он набросал на полу в детской. Хэми был ужасно смешным, когда спал, – качал головой из стороны в сторону, будто слушал, как кто-то с ним разговаривает, и время от времени даже тихо ржал сквозь какой-нибудь особенно смешной сон. Она водила его к куче специалистов, которые сказали, что он никогда не вырастет по-настоящему. «Останется карликом» – называла это она, но Хэми не был карликом, он был пони. «Жалко, – шептал он каждый раз, укладывая Хэми спать, – жалко, что маме тоже не приснился какой-нибудь сон, который бы немножко исполнился». Потом он гладил его гриву и напевал ему бесконечную детскую и лошадиную песенку: она начиналась с «Бегай, пони, мой сынок!» и заканчивалась, лишь когда он сам засыпал.

Гиле

В последний раз, когда я летел из Нью-Йорка, в меня влюбилась стюардесса. Я знаю, что вы думаете: что я позер, я врун, я и то и другое. Что я считаю себя красавчиком или по крайней мере хочу, чтобы вы меня таким считали. Но это неправда. Она в меня на самом деле влюбилась. Это началось после взлета, когда раздавали напитки: я сказал, что ничего не хочу, а она настояла на том, чтобы налить мне томатного соку. Если честно, я еще раньше ее заподозрил, когда во время этого самого инструктажа перед полетом она все время смотрела мне в глаза, как будто все объяснения были только для меня. А если вам этого мало, так во время еды, когда я уже все прикончил, она принесла мне еще одну булочку. «Осталась только одна, – объяснила она девочке, которая сидела рядом со мной и жадно смотрела на булочку. – А господин попросил первым». А я не просил. Короче говоря, втюрилась в меня по самую задницу. Девочка рядом со мной тоже обратила на это внимание. «Она от тебя тащится, – сказала мне девочка, когда ее мама или кто она там пошла в туалет. – Давай, давай, не тяни. Засади ей как надо, прямо тут, в самолете, когда она опирается на тележку с дьюти-фри, как в «Эммануэли». Ну же, натяни ее, братан, порви ее как следует, и от моего имени тоже». Меня это несколько удивило, этот девочкин монолог. Она была вся такая беленькая, нежная, выглядела едва-едва на десять лет, – и вдруг все эти «порви ее, как следует» и «Эммануэль». Меня это смутило, и я попытался сменить тему. «Ты первый раз едешь за границу, детка? – спросил я. – Мама везет тебя на экскурсию?» Девочка помрачнела: «Я не детка. Я переодетый карлик, а она моя начальница. Никому не говори, но на мне эта уродская юбка только потому, что я таскаю на заднице два кило героина». Потом мама вернулась, и девочка опять начала вести себя нормально, кроме тех моментов, когда стюардесса проходила мимо и разносила воду, орешки и что там еще разносят стюардессы, и улыбалась, в основном мне, и тогда девочка просыпалась и делала непристойные жесты. Через некоторое время девочка тоже пошла в туалет, и мама, сидевшая в кресле возле прохода, устало мне улыбнулась. «Она небось вас доставала. – Мама пыталась казаться безразличной. – Раньше, когда я отходила. Говорила вам, что я не ее мама, что она была командиром взвода десантников, всякое такое». Я покачал головой, но мама продолжала. Было видно, что она тащит на себе нехилый груз и что ей надо кому-нибудь выговориться. «С тех пор, как ее отец был убит, она пытается наказать меня при каждом случае, – доверительно сказала мама, – будто я была виновата в его смерти». Тут она уже начала плакать по-настоящему. «Вы не виноваты, мадам, – я сочувственно положил руку ей на плечо. – Никто не считает, что вы виноваты». «Все так считают, – она злобно оттолкнула мою руку. – Я прекрасно знаю, что все говорят за моей спиной. Но суд меня оправдал, так что не надо передо мной задаваться. Кто его знает, каких ужасных дел наделали вы сами». Тут девочка вернулась и зыркнула на маму таким убийственным взглядом, что та немедленно умолкла, а девочка посмотрела на меня, чуть помягче. Я поерзал в своем кресле у окна и попытался вспомнить, каких ужасных дел я наделал, но тут маленькая потная ручка сунула мне в ладонь помятую записку. В записке говорилось: «Приди, пожалуйста, встреться со мной возле кухни». А внизу подпись: «Стюардесса», и все это большими печатными буквами. Девочка подмигнула мне. Я остался сидеть. Каждые несколько минут она толкала меня локтем. Наконец мне это надоело, так что я встал и как бы пошел на кухню. Я решил пройти в хвост, сосчитать до ста и вернуться, и надеялся, что после этого доставучая девочка, может быть, оставит меня в покое. Через час мы должны были сесть – боже мой, как я хотел наконец оказаться в Израиле.