«Достопочтенные и мятежники» задуманы очень умно, Джессика ухитрилась совместить несовместимое: разоблачить эксцентричных реакционеров и благодаря им продать большой тираж. Сестры сочли эту книгу нечестной. «Глупая старая Цыпа», — в характерном для нее тоне отзывалась Дебора, а Диану разбор этой книги в литературном приложении к «Таймс» возмутил так, что она разразилась опровержением. Более всего ее разъярил намек, будто сестрам Митфорд недоставало культуры и образования (как насчет бэтсфордской библиотеки?) и что родители активно сопротивлялись просвещению: «Презрение к интеллектуальным ценностям было вопросом индивидуального выбора для каждого ребенка, а не семейной необходимостью». «Обсервер», доверчиво заглотав россказни Джессики, точно церковные облатки, возглавил крестовый поход против Ридсдейлов. Дебора писала Нэнси, что их мать имела полное право подать в суд за намеки, будто она не занималась воспитанием детей. После смерти Сидни (через три года после выхода этой книги) автор некролога Джеймс Лиз-Милн воспользовался случаем, чтобы опровергнуть то карикатурное ее изображение. Нет ничего «столь далекого от истины, — писал он, — как популярное представление о покойной, навязанное „Достопочтенными и мятежниками“, словно о женщине, далекой от культуры, с ограниченными светскими понятиями». По словам Лиз-Милна, а уж в его образованности никто не сомневался, Сидни поощряла в детях интерес к искусству и «вполне вероятно, пробудила в них ту интеллектуальную независимость, которой они прославились».

Это почти наверняка правда. У Джессики на редкость традиционные взгляды для столь прогрессивного человека. Возможно, школа действительно привнесла бы в ее жизнь что-то, чего ей недоставало, но лишь человек, чье детство прошло не в школе, способен так идеализировать общее образование. Кстати говоря, Джессика и Дебора провели семестр в дневном заведении в Хай-Уикоме, когда им было соответственно около 11 и 9 лет. Джессике этого показалось мало, зато Деборе — более чем достаточно. «Я не понимала, чего учителя от меня хотят и почему». За обедом она вежливо поблагодарила: «Спасибо, не надо». В четырнадцать лет ее попробовали отдать на пятидневную неделю в Оксфорд, «без собаки, пони и няни»‹19›. Там она продержалась три дня и упала в обморок на уроке геометрии. Семестр она закончила приходящей ученицей, и на том ей разрешили бросить школу, за что будущая герцогиня вечно была благодарна матери (назойливые тетушки уговаривали Сидни проявить строгость). Больше всего школы выпало на долю Юнити, чья «интеллектуальная независимость» чересчур уж привольно развивалась в домашних условиях.

В 1929 году она отправилась в пансион Буши при колледже Святой Маргариты, два года спустя посещала в качестве приходящей ученицы лондонский Квинз-колледж, и из обоих учебных заведений ее исключили («нет, нет, попросили уйти», безнадежно уточняла Сидни). Она и не пыталась адаптироваться. Одноклассница запомнила, как Юнити «нарочно не хотела ничего понимать». Правда, ее и саму вроде бы огорчали такие неудачи‹20›. Если формальное образование ставило целью «социализировать» Юнити, успешной эту попытку никак не приходится считать. Напрашивается вывод: со школой или без итог был бы тот же.

Но для Джессики разница, очевидно, состояла в том, что подруга всех ее игр, Юнити, уезжала в школу, а она оставалась дома, — тогда, в 1929 году, впервые обнаружилось недовольство Джессики устройством семейной жизни. Нэнси, посещавшая в пять лет «Фрэнсис Холланд», тоже рвалась на свободу, хотя в ее случае это было скорее демонстративным, чем искренним желанием. В шестнадцать лет Нэнси отправили в «Хейтроп Касл», чтобы завершить ее образование. «Школа для нее была раем», — писала Диана (сама она приходила в ужас при одной мысли о пансионе и благополучно его избежала). Естественно, ведь для Нэнси школа стала чем-то новым, необычным, а главное — там она избавилась от сестер. «Каждую ночь она молилась о том, чтобы каким-нибудь таинственным способом, каким именно — предпочитала не вникать, снова стать единственным ребенком»‹21›. Да, с одной стороны, Нэнси мечтала остаться единственной, особенной, и чтобы на этот статус никто не покушался, избавиться от надоедливой свиты шумных сестренок, с другой — ей бы это не понравилось: исполненное желание оказывается не столь приятным, как виделось, и в одиночестве ее скука не приносила бы столько плодов.

В этом, разумеется, суть «девочек Митфорд»: в их коллективной жизни, против которой каждая на свой лад восставала — и которая сделала каждую из них столь уникальной. Образ сквайров в Астхолле, при известных преувеличениях, все же верен истине: жизнерадостные, своевольные и глубоко пустившие корни в сельскую почву Англии.

Сделавшись лордом Ридсдейлом, Дэвид возмечтал построить собственный дом на горе, на внешней границе Свинбрука. Астхолл для него был промежуточной остановкой. Но едва он перебрался в Астхолл, как его яростная энергия нашла выход в строительстве и переделках, он обустраивал конюшни, псарни, спальни и «галерею» — весьма полезное дополнение к дому, неортодоксальное, но вписавшееся в общий план. Галерея вела в библиотеку (она же музыкальный кабинет), в которую Дэвид превратил большой сарай. Этот сарай, отдельный небольшой дом в саду, позволил детям и в Астхолле находить уединение, каким они тешились в Бэтсфорде. Том, унаследовавший от деда любовь к музыке, мог тут без помех играть на пианино, а Диана и Нэнси читали, прислушиваясь к его мелодиям. Бах и Вальтер Скотт, Гендель и Бальзак, вершины человеческого творчества жадно поглощались молодежью в этом сарае посреди Оксфордшира, а вокруг кипела сельская жизнь — охота, стрельба, капканы; митфордианская жизнь — собаки, мыши, крысы, морские свинки, пони, здоровенькие светловолосые дети в джохпурах, болтавшие на будледидже и цыпьем наречии. Сидни с птичником, Дэвид с коллекцией кнутов. Это была прекрасная жизнь, пока она длилась.

Сам Астхолл, красивый и неформальный, обладал драгоценным качеством домашности. У Сидни имелся талант интерьерного дизайнера (он перешел от нее к Нэнси), и Диана впоследствии вспоминала, с каким природным изяществом мать обставляла дом. Китайские ширмы Берти пригодились, чтобы защититься от сквозняков в длинном, отделанном панелями холле с каминами в обоих концах и окнами по обеим длинным стенам. Японские ширмы, разрисованные хищными птицами, отправились в столовую. За окнами гостиной виднелась церковь — так близко, что составляла единый ансамбль с домом, дети ходили туда к вечерне и однажды выслушали проповедь о дурном поведении тех, «кто с криком гоняет собак по святой Божьей земле». Упрек адресовался непосредственно Дэвиду, частенько срезавшему с гончими путь через кладбище. С четырнадцати лет Диана играла в церкви на старинном органе, а деревенский мальчишка раздувал меха. «Я пользовалась обеими педалями — для шума и для пущего пафоса». Сестры Митфорд ездили верхом, охотились, играли в теннис, учились танцевать — «все у нас выходило скверно», писала Диана‹22›, но этот растущий, расползающийся дом составлял основу их бытия: промозглая классная комната у подножия величественной дубовой лестницы, легендарный полтергейст, стягивавший простыни с постели кухарки, волшебный сарай.