Та роль, которую характер и обстоятельства отвели Пэм с ранних лет, явно была важна в общей структуре семьи. «Такой, как она, никогда не будет, даже отдаленно похожей на нее, правда?» — писала Дебора после ее смерти. Сколько бы Нэнси ни издевалась над ней, придумывая прозвища вроде Крошкодав (Пэм росла довольно полной, и всю жизнь у нее с едой были непростые отношения), Пэм вовсе не превращалась в забитую жертву — она была наделена природным внутренним достоинством. После смерти вспоминали главным образом ее поразительную доброту, но в чем-то она могла проявить столь же поразительную черствость (так, она не любила детей) и глухоту — например, пускала любимых такс (the Elies[4]) скакать без удержу по диванам Чэтсуорта. «Со своими штучками», — жаловалась Дебора Диане (типичное выражение). Памела служила тихим и неподвижным центром в секстете девочек Митфорд, неприступная и неуязвимая, наособицу и этим как раз уравновешивающая. Ее безумные и безмятежные высказывания более изменчивые сестры перебрасывали друг другу с упоенным восторгом и неизменной припиской: «Она дииивная». Джон Бетжемен, дважды делавший ей в 1932 году предложение, находил чисто английское очарование в скромном облике сельской жительницы. По сравнению с сестрами она может показаться пустым местом, но на самом деле ее присутствие было столь же явным, как одной из охотничьих лошадей ее деда, — и столь же невозмутимо она сносила укусы Нэнси, точно какой-нибудь мелкой мошки.

Итак, в Бэтсфорде семейная мозаика Митфордов в целом сложилась. Нэнси — черная королева, ослепительная, склонная повелевать. Пэм уклонялась от борьбы. Диана и Том, почти сверстники, сдержанные, прохладные, единодушные, — они оставались близкими друзьями и после того, как Том в 1918 году отправился в школу. Затем, уже в Астхолле, с рождением Деборы, младшие дети сформировали собственные группировки. Они выдумывали особые словечки, не довольствуясь оборотами вроде «неча спорить!», создавали практически непостижимые для окружающих версии английского языка, превращаясь в миниплемя внутри семьи. Юнити и Джессика именовали друг друга Буд и общались на «будледидже», который понимала только Дебора, но не отваживалась принять участие в разговоре. Это продолжалось и во взрослой жизни. «Шбусп со тфа пеззму», — писала Юнити Джессике в 1937 году, и это означало «спасибо за твое письмо», а далее она делала «моему доброму Буду» выволочку за побег из дома и сообщала, что Гитлер запретил немецким газетам публиковать скандальный отчет об этом событии, «очень мило с его стороны, правда же?». Близость между Юнити и Джессикой, укрепившуюся в ранней юности, не поколебало политическое противостояние: сестры обсуждали порой, не придется ли одной из них расстреливать другую, но оставались, как это ни странно, союзницами.

Такая же прочная связь существовала между Джессикой и Деборой в более раннем детстве. Они прозвали друг друга Hons, что означало не столько «достопочтенные» (Honourable), сколько «цыпы» (hens), поскольку их мать держала большой птичник. Эти двое говорили на «цыпьем» языке, и в зрелые годы их письма пестрели выражениями вроде «не забывай писать своей старой Цыпе». Тем не менее, с точки зрения Деборы, побег сестры привел к более глубокому разрыву, чем готова была признать сама Джессика, а Джессика впоследствии допускала, что Дебора вызывала у нее ревность‹16›. Несмотря на вынужденное постоянное общение двух самых младших сестер и непрестанную игру в Цып, отношения в этой паре были, вероятно, более односторонними, чем между Джессикой и Юнити, двумя будущими париями (хотя в детстве неспособность вписаться в социум явно проступала только у Юнити). Дебора же обладала на диво покладистым характером, и это вполне могло раздражать Джессику.

В 1936 году мать отправилась с тремя младшими в средиземноморский круиз. Возможно, Сидни предчувствовала неладное и пыталась, пока не поздно, отвлечь Юнити и Джессику от их крайностей. Однако Юнити твердо держалась уже усвоенной манеры: вступала на борту в споры с лекторшей левых взглядов (а лекции на корабле читала не кто иная, как герцогиня Атолл), в Испании нацепила значок со свастикой, и ее чуть не прибили. В «Достопочтенных и мятежниках» Джессика утверждает, что затем и сама наподдала сестре, попытавшись разъяснить ей смысл испанской Гражданской войны. В воспоминаниях Деборы это никак не отразилось, они сохраняют принципиально «нормальный» тон: на корабле она и Джессика продолжают забавляться в той очаровательно-проказливой манере, которая присуща младшим сестрам в романах Нэнси, обзывают безобидного ученого «профессором-потаскуном» (что также будет использовано в «Любви в холодном климате») и зачарованно таращатся на евнухов во дворце Топкапи («Дети, — сказала им Сидни, — даже и не вздумайте заговаривать о евнухах за ужином»). Рассказ Деборы изображает юных девушек, дурашливых и счастливых, однако Джессика потом писала, что в этом путешествии уже замышляла побег, который и осуществила спустя год.

Воспоминания сестер представляют разные версии детства Митфордов, как и роман «В поисках любви», и если бы не этот роман, то, возможно, другие мемуары не были бы написаны вовсе. Нэнси создала «бренд Митфордов», и следом за дело взялись Джессика, Диана и Дебора (подумывала написать книгу и Памела, но так и не собралась)‹17›. Диана предпочитала ясную, обнаженную прозу, отвергая фантазии. Дебора, которую Диана относила «к числу правдивых»‹18›, с наслаждением описывала эксцентричность своего семейства, но не впадала в сенсационный тон. Зато автобиография Джессики «Достопочтенные и мятежники» вышла столь пристрастной, что заметно уклоняется в область вымысла. «Бесстыжая, но в высшей степени занимательная» — так охарактеризовал эту книгу один из обозревателей. А еще эта автобиография чересчур точно подражала «В поисках любви». «Вот как я это понимаю, — писала Нэнси Ивлину Во, — во многих аспектах она стала воспринимать нашу семью, сама того не сознавая, глазами моих книг». Однако между версиями Нэнси и Джессики существовало также принципиальное отличие (помимо того, что роман заведомо не автобиография): Нэнси пишет радостно, а ее сестра — с горечью. «Достопочтенные и мятежники» полны многословных жалоб — на родителей, отказавшихся послать Джессику в школу, на узколобый консерватизм, в котором она была воспитана, и предрассудки правого толка, сковавшие ее детство и юность. Для Дэвида Ридсдейла, писала его дочь, весь мир состоял из чужаков, за исключением лишь некоторых членов семьи и «очень немногочисленных соседей по имению, краснолицых, одетых в твид, к которым он по неведомой причине проникся симпатией». Вполне предсказуемая картина: та же Нэнси, но без ее озорного гения. Однако в воспоминаниях Джессики появились и более гротескные, глубоко задевшие сестер выпады. Например, безо всяких на то оснований она заявила, что дядя Бертрам (в семье его звали Томми), служа мировым судьей, получал удовольствие от присутствия на смертной казни через повешение. Все это излагалось с большой легкостью, но у читателя не оставалось сомнений в том, кому тут следует сочувствовать.