Франклин продолжил терпеливо разъяснять достоинства бумажных денег, в 1764 году оказавшись перед комитетом британского парламента. Теперь он был умудрен опытом, а его аргументы стали более взвешенными. Бумажные деньги являлись причиной, «благодаря которой провинция [Пенсильвания] столь резко умножила число своих жителей», — заявил он. Они привели к исчезновению «неудобного бартера, вдохнули новую жизнь в бизнес [и] сильно способствовали заселению новых земель (путем предоставления небольших сумм под низкий процент начинающим). Нью-Йорк и Нью-Джерси, — прибавлял он, — так сильно развились за то же самое время именно благодаря использованию бумажных денег; так что, как представляется, они не имеют той разрушительной природы, которая им приписывается».

Похоже, Франклин одерживал победу в споре, но это потребовало немалой ловкости. Американцы многие годы рассказывали правительству о том, сколь они бедны и вынуждены печатать бумажные деньги из-за нехватки звонкой монеты. Поэтому, пожалуй, было бы слишком самонадеянно ждать, что правительство прислушается к Франклину, восхвалявшему бумажные деньги как «причину того, почему провинция так богата». Британцы подозревали, что бумажные деньги просто дали волю необоснованным и неуемным амбициям, — пуританский подход, который разделяли многие американцы и который отцы-основатели взяли за основу Соединенных Штатов двадцать пять лет спустя.

Большую часть колониального периода у колоний не было ничего общего друг с другом: разные традиции, разные интересы, разные культы. Все, что их объединяло, — прибрежная полоса и океан, назначаемые из-за моря губернаторы и проблема денежных средств, которая поощряла идеи вроде бумажных денег. Однако британцы считали, что формальный предлог для эмиссий исчез: Канада, наконец, была у них в кармане. Казалось маловероятным, что колониям вновь придется воевать, — при условии, что они будут придерживаться установленных границ и не станут провоцировать индейцев. Использовать бумажные деньги в качестве катализатора экономического развития колоний не имело смысла, поскольку смыслом обладания колониями являлось обеспечение метрополии сырьем по подобающим ценам. Франклин доказывал, что богатые колонии станут покупать больше британских товаров, но британцы видели его насквозь. Бойкие и предприимчивые поселения не менее охотно ввозили контрабандные товары из других стран и даже организовали их производство у себя: обесцененная американская наличность привела бы к завышенной стоимости британских товаров. В итоге английский парламент запретил бумажные деньги в своих колониях в 1764 году, через пять лет после падения Квебека.

Запрет британского правительства противопоставил его некоторым более влиятельным жителям колоний. Например, в Виргинии британские купцы предоставляли табачным плантаторам долгосрочные кредиты под залог их урожая. Плантаторы тем временем медленно поднимались до положения южной аристократии, поэтому умели тратить деньги. Однако череда неурожаев в 1750-е годы оставила их с ворохом долгов. Вынужденные поставлять больше табака, чтобы расплатиться, плантаторы ухватились за идею выплачивать налоги бумажными деньгами, а не «живым» табаком, как ранее. При этом они оценили фунт табака в два пенса вместо рыночной стоимости в шесть. Королевские чиновники, включая приходских священников, негодовали: они рассчитывали, что с ними будут расплачиваться табаком и за полную стоимость. После того как священники отвергли бумажный порядок расчетов, а плантаторы продолжали на нем настаивать, в спор на стороне священников вмешался король, побудив известного оратора Патрика Генри заклеймить его тираном, нарушившим договор со своим народом. «Король, — гремел тот, — потерял право на то, чтобы мы были ему покорны». Тираду Генри встретили криками: «Измена!» — но оратор удержал симпатии публики и был вынесен из зала суда на руках, а ущерб истца оценили в один пенни. Бумажные деньги, как давно подозревали британцы, постоянно подстрекали население к бунту.

Запрет на хождение бумажных денег 1764 года усугубил ситуацию и укрепил жителей Америки во мнении, что Палата общин оторвалась от действительности. Британия сочла удобным наказать всех скопом, и это побудило американцев считать свои обиды общим наследием.

Декларацию независимости США открывает мелочный перечень несправедливостей, который в то время, похоже, имел очень большое значение, хотя сегодня его мало кто читает или помнит. Первые два пункта обвиняли парламент в пренебрежении законами, принятыми собраниями колоний: на самом деле они гласили: мы условились иметь бумажные деньги, а вы взяли и запретили нам это.

О революции — Узоры — Масоны — Е Pluribus Unum

Американская борьба за независимость была единственной в своем роде: никогда прежде нация не объявляла войну, не имея на нее денег. Даже если революционному Континентальному конгрессу удалось бы собрать по стране все золото и серебро, оно не покрыло бы расходы и на год военных действий. Поэтому, когда Конгресс начал работать в Филадельфии 10 мая 1775 года, у комитета по финансам ушло всего четыре дня на то, чтобы рекомендовать ему выпуск кредитных билетов или бумажных денег, и 22 июня делегаты вотировали сумму в 2 млн испанских песо.

Это голосование было первым из многих других подвигов веры, которые привели к независимости. Власть Конгресса, моральная или юридическая, была весьма шаткой. Конгресс не являлся правительством, скорее, походил на благотворительное учреждение. Он собрался в качестве площадки, где колонисты могли озвучить свои обиды. Поскольку никто в Англии, кажется, не был расположен прислушаться, Конгрессу пришлось взять на себя ведение войны. Но никто повсеместно не горел желанием давать или ссужать ему деньги. Только колонии, каждая в отдельности, имели право облагать своих граждан налогами, и депутаты Конгресса осознавали пределы своих полномочий. «Вы же не думаете, джентльмены, — заявил один из них, — что я соглашусь обложить своих избирателей налогами, когда мы можем обратиться к помощи печатного станка и получить вагон денег, одного листа которых хватит на то, чтобы все оплатить?»

Проблема Конгресса заключалась еще и в том, что даже националисты не могли предсказать, к чему приведет развитие событий — к полной независимости или к новому соглашению с британским парламентом и королем. Тори и лоялисты молились о перемирии или поражении. Радикалы жаждали освободить от европейского владычества весь континент: от Ньюфаундленда до Багамских островов. Даже самые ярые из них могли питать подозрения насчет Конгресса — ревновать к его власти, говоря языком того времени, — потому что рассчитывали добиться независимости собственных штатов. В течение года или около того вовлеченные в борьбу знаменитые 13 колоний могли превратиться в 18 или 12: все зависело от того, присоединится ли к ним Джорджия, откликнутся ли на призыв мятежников Ямайка или та же Канада.

Штаты так и не предоставили Конгрессу право облагать налогами своих жителей, и большинство американцев — даже в военное время — не проявляли особого стремления платить налоги вообще, несмотря на наказ Джона Адамса своей жене Эбигейл «выплатить все до единого налоги, которые будут введены, даже если для этого тебе придется продать мои книги, одежду, быков и твоих коров». Том Пейн писал: «Тот, кто платит свои налоги, делает для своей страны больше добра, чем самый громкий краснобай». Все эти заявления были обманчивы: в лозунге «Нет налогам без представительства!» акцент обычно делали на первых двух словах. Конгресс мог лишь просить о снабжении. Армия Вашингтона, замерзавшая зимой 1777/1778 годов в долине Вэлли-Фордж, прочувствовала градус энтузиазма штатов на своей обмороженной коже и нашла его невысоким. Но, по крайней мере, это была армия.