Возвращаем Кате просушенные вещи, та аж замурлыкала, когда одежка нырнула под одеяло.

– Тепленькие!

Вновь минутка возни, но теперь личико сияет. Одеяло соскальзывает, Катя вскочила, словно завершила танец, лишь задорного клича не хватило, кулачки уперлись в бока, коленка изящно подогнулась. Апельсиновые отражения пламени матово играют на изгибах живота, на яблоках грудей.

Борис всплеснул руками.

– Принцесса!

Катя засмеялась, подбирает одеяло, бурая шерсть снова укрывает спинку.

– Ох, без этой штуки тепло уходит быстро, – сказала и поежилась.

Вынимаю из рюкзака кроссовки, вскоре они болтаются, привязанные шнурками к жерди, над костром.

– Не дело по Руинам босиком плясать, – сказал я.

– Завалялась у меня вещичка, – говорит Борис, запуская кисть в торбу, – нам с Владиком маловата, а тебе будет впору…

Борис извлек из торбы шубку. Белый пушистый мех заставляет Катю ахнуть. Подбежала к Борису, пальцы скользят по соболю, норке, или как они там называются, эти несчастные зверушки, Катя чуть на колени не упала, как пред иконой, на Бориса смотрят влюбленные глаза.

– Откуда?!

Это спросил я. Удивление распирает не меньше, чем Катю.

Ответ стал ясен, когда девушка развернула шубку спиной. Там дырка с монетку, ворсинки вокруг нее темные.

– Нашел, – сказал Борис. – Кое-кому уже была без надобности. Но не будем о грустном. Хватит мерзнуть, надевай.

Катя и шубка стали единым целым, кулачки затянули поясок, полы до бедер, волосы укрыл меховой капюшон.

– Я почти в раю, – выдохнула Катя. – Ребят, вы… вы меня… спасли.

Мы с улыбками переглядываемся.

– Даже не знаю, как благодарить…

Мелькнула скабрезная мысль, но я тут же прогнал. В Руинах самцовый инстинкт кажется мешающим рудиментом. Помню, отец рассказывал, когда его забрали в армию, то гоняли так, что лишь через три месяца, на улице в ночном карауле, вспомнил, что на свете есть такие существа, как бабы…

Передо мной полуголая красотка, а моя реакция почти как у монаха или евнуха. Не до того.

– Кать, у тебя есть оружие? – спросил я.

Ее лицо посерьезнело. Отстегнула клепку боковой сумки, блеснули большие ножницы. Клюв торчит по направлению костяшек, между безымянным и средним пальцами. Катя зажала в кулачке так, что сомнений нет: пускала в ход не раз и весьма успешно.

Кроссовки высохли, внутри них как в печных топках. Сажусь на колено напротив Кати, моими усилиями сперва одна, затем вторая кроссовка обретают прекрасный дом. Чувствую себя снаряжающим дочь в первый класс.

– Спасибо, – сказала Катя с теплой улыбкой.

Большего и не требовалось.

Вкладываю в девичью ладошку кастет.

– Выдвигаемся, – дал команду Борис.

Оставляем костер доживать, Борис шагает впереди, держу Катю за руку, ее вторая сжимает в кармане кастет. Думал, спрячет в сумку, чтобы случайно не проткнуть шубку, но нет. Держит наготове.

Руины, чтоб их…

В дороге отвлекаю Катю от самокопания рассказами о родителях, заодно сам кутаюсь в теплые лоскуты воспоминаний. Рассказываю, как с отцом рыбачили, ходили всей семьей за грибами, как строили сарай, а я чуть не сломал шею…

Вроде ничего особенного, но Катя слушает.

И сам себя слушаю. Даже внимательнее Кати. С кропотливостью хирурга извлекаю из недр памяти каждую мелочь, но почему-то все равно мало, как издыхающему от жажды в пустыне не хватает ковша воды, выпил бы ведро, нет, бочку! В жизни было много, но вспоминается лишь самое яркое, а прочее при всем желании…

Черт!

В Руинах от прежней жизни не осталось ничего, кроме воспоминаний. Не могу даже пощупать семейное фото или собрать отцовский кубик Рубика.

Только эфемерные нити в сознании.

Катя словно почувствовала, прижилась к моему плечу плотнее, не выразить словами, как я благодарен.

– Расскажи о своих родителях, – попросил я.

И она рассказывает. Что-то похоже на мои истории, в душе отзывы трепета. Теперь уже я обнимаю неосознанно, будто некий ген приказал держать как можно ближе этот сундук с несметными сокровищами.

Чуть не врезались в Бориса.

Тот стоит.

Осторожно заглядываем ему за плечи, я за правое, Катя за левое.

Впереди горло спусковой лестницы, из середины торчит знакомая тварь, скушала мой плащ, Борис назвал нерводом. Этот гораздо меньше, но пригвоздил к потолку копьями щупалец тушу с крупного волка. У добычи две пары мускулистых лап, мощные когти. Голова хищной птицы, тело в блестящем кожухе из бурых перьев.

– Волкоршун, – вздохнул Борис. – Бедняга…

– Похож на грифона, – заметил я.

– Есть такое, – согласился Борис. – Многие так и называют.

– Видела таких, – сказала Катя священным шепотом, будто в храме. – Гнались за шустрой ящерицей размером с кролика, самая быстрая погоня, какие видела… Неслись как гепарды, плиты под ними рассыпались, бежали даже по стенам…

– Самые быстрые твари в Руинах, – сказал Борис. – И самые вкусные, хе-хе.

– А что это за… куст? – спросила Катя.

– Нервод, – ответил я. – Вчера чуть нами не пообедал.

Шпионским стилем спускаемся. Ноздри сжимаются от запаха паленого мяса, по гребням нервода, повинуясь трескучему ритму, текут снизу вверх стайки молний, от мертвого зверя дымок. По шипам журчат кровавые струйки, сверху щупальца блестят сочным багром, на середине кровь тусклая, черная, а у основания шелушится пепел, летает черная тучка.

Катя с брезгливой гримаской перепрыгивает ступени, куда из клюва волкоршуна падает, отмеряя секунды, кровавая капель.

Выныриваем в круглый зал с колоннами, здесь роща грибов.

У пола шляпки жмутся друг к другу как народ на митинге, одни – крошечные холмики, другие – по колено. Под тенью шляпок волосатые ножки как дремучий лес. На упавших плитах высятся грозно, как стражи, грибы-одиночки. На колоннах – трутовики, как этажи тарелок. Стены дали приют домикам на изогнутых, как крючья, тонких ножках, что-то вроде опят или поганок. Даже потолок в грибницах пушистых шариков.

В воздухе плавают фиолетовые огоньки, много, как в снегопад, только не падают, каждая будто живет своей жизнью.

Борис пересекает грибное царство широкими шагами.

– Не задерживаемся!

Мы с Катей спешим следом.

– Сонные грибы, – прошептала Катя, озираясь.

Выходим из зала, я вдруг зеваю как бегемот, перед глазами мутная пленка. Катя прикрывает ротик тылом ладони, пряча зев. Борис помотал головой, как пес после речки. Останавливаемся.