Часть пауков снаружи, другие впитываются в желе, заполняя пустоты, но не приближаясь к девушке…

Взрываются разом. Бахнуло глухо, утилитку сперва раздуло, затем с плеском растеклась, словно студенистая масса вмиг стала водой, мои ботинки лизнула пена. Раковина бухнула о пол, ее, как резину, колыхнуло частными волнами, из щели в корне льется переваренная человечина.

Мы с Борисом оперативно оттаскиваем девушку от этого непотребства.

Пока Борис достает аптечку, я делаю искусственное дыхание. Девушка начала кашлять, переворачиваю набок, та выплевывает остатки слизи, оживают, как крылья бабочки, веки.

– С днем рождения, солнце, – сказал Борис.

Помогаю поднять туловище, держу за плечи, Борис колет в вену иглу шприца, поршенек вкачивает какой-то хреноцин, ампулу не разглядел. Борис матерый, ему виднее. Сует ей в зубы таблетку, в ручках спасенной возникает фляжка.

– Разгрызи и запей.

Девчонку колотит озноб, но алгоритм послушно исполнила. Борис возвращает флажку на пояс, аптечку в торбу.

– Я просто хотела домой, – прошептала она.

Вперила взгляд куда-то в иной мир, ладошки обнимают плечи, дыхание все более судорожное.

– Просто… хотела… домой!

И расплакалась, я с готовностью обнимаю, шею обожгли слезы, девушку трясет, поглаживаю волосы.

– Тш-ш-ш…

Борис вынимает из кармана зажигалку, сигареты. Чиркнул кремень, зад опустился на обломок плиты, Борис откидывается на стену, взлетают неспешно колечки дыма.

Истерика девушки закончилась, перебираемся в другой коридор, где суше, вскоре там потрескивает костерок из углечервей. Борис укрыл девушку одеялом из бездонной торбы, девушка так погружена в себя, что даже чудеса этого артефакта ей по барабану. Сидит перед костром, пальцы ног чуть не касаются пламени, подбородок на коленях, слипшиеся локоны напоминают углечервей.

– Не рада, что спасли? – чувствую я.

Реакции ноль. Потом плечи едва заметно приподнялись и обмякли.

– Хочу домой. А там… внутри… снился дом.

– Но тебя убило бы.

Молчание.

– И так кто-нибудь убьет. И будет больно. Страшно. А там… могла умереть под наркозом. В мечтах. Дома…

– В слизи утилитки мощные галлюциногены, – шепнул мне на ухо Борис.

– Никогда не увижу дом, – простонала девушка тихо.

Вот-вот разрыдается вновь.

– Как тебя зовут? – спросил я, лишь бы оборвать новый приступ.

Девушка с трудом сглотнула ком.

– Катя.

– Я Влад. А это Борис. Мы тоже хотим домой, Катя. Сильно. Скажи, Катя, папа и мама живы?

– Да.

– Любишь их?

– Да!

– А они тебя?

– Конечно!

Казалось, хочет залепить пощечину за то, что мучаю тем, что и так понятно, задеваю свежую рану.

– Тогда должна жить, – говорю. – И бороться. Чтобы выбраться из Руин.

– Как?!

– Не знаю. Если сваришься в брюхе огромной улитки, может быть, под действием галлюциногенов и увидишь родителей… Но они тебя не увидят. Там, в настоящем мире. И будут страдать.

Лицо Кати исказилось. И впрямь близка к тому, чтобы расцарапать мне морду. Лишь боль держит на цепи, Катя, уверен, думает о родителях, как они ждут ее, плачут, расклеивают объявления о пропаже…

Подсаживаюсь к Кате, обнимаю.

– Найдем выход. У всего есть объяснение, и у Руин тоже. А если есть объяснение, есть и выход. И мы выйдем. Если будем держаться вместе.

Странное дело. Знаю, что вру как товарищ Бендер, но тон такой решительный, аж сам себе верю. Вот что бабы с мужиками творят. И что более удивительно, Катя смотрит мне в лицо, и вижу, что в ее глазах заблестела надежда. Вроде бы ничего эпичного не сказал… но ее стержень по кусочкам склеился, и теперь эта хрупкая конструкция держится исключительно на мне. Сломаюсь – сломается и она. Приперт к стенке, отступать некуда, права на слабину нет. Про себя можно скулить, но снаружи, хоть тресни, должен быть орел.

Катя шмыгнула носом. Кивок. Сжимаю ее плечи чуть плотнее, она опускает голову на мое плечо, ресницы смыкаются.

– Давно в Руинах, Катюш? – спросил Борис.

– Месяц, наверное, – ответила, не открывая глаз.

– Неплохо, – сказал Борис уважительно. – Но в городах, похоже, бывать не доводилось.

Катя встрепенулась. Таращится на Бориса.

– Тут есть города?

– Как раз идем в город, – сообщил я.

– И там… люди? Хорошие? Много хороших людей?

Завелась как голодный ребенок перед корзиной с конфетами.

– Жить можно, – рассмеялся Борис. – Всяко лучше, чем здесь.

– Безопасно, – заверил я, хотя сам ни разу там не был.

– Да-да, – кивает Борис, подыгрывая, – можно набивать пузо, дрыхнуть как суслик, продавать ненужный хлам, покупать нужный. Если повезет, можно найти ремесло и остаться жить. А в крупных городах есть библиотеки и научные центры, где занимаются исследованием Руин, ищут пути выхода.

– Хочу туда! – воскликнула Катя.

– Сперва поешь и просохни, – рассмеялся Борис.

– И так почти высохла.

Катя осматривает себя, пальцы комкают юбку, сползшая лямка бюстгальтера возвращается на плечо, одеяло укутывает плотнее. Похоже, до девушки только сейчас дошло, в каком она виде перед двумя мужчинами.

– Краснеть способна, значит, не все так плохо, – сказал Борис, смеясь. – Но вещички просушить надо, пока костер не погас.

Катя мнется, но затем под одеялом начинается возня. Дабы не смущать, я занялся делом – подбросил в костер пару углечервей из своих запасов. Борис извлек из своей дрессированной бесконечности деревянную жердь, похожую на черенок граблей, втыкает в глину между плитами стены, импровизированная перекладина над языками пламени. Не глядя, берем из Катиной руки, Борису досталась юбка, мне лифчик, развешиваем на жерди.

– Дымом пропахнут, зато будут сухие и теплые, – сказал я.

– Ничего, – сказала Катя. – В Руинах редко грелась у огня, даже запах дыма согревает.

Потом стали ее кормить. Борис разложил на куске ткани гастрономические запасы, мы по очереди протягиваем в девичью лапку съестное, оно тут же исчезает за щеками, хруст такой, будто крошится гранит. Вторая ее рука придерживает одеяло. Румянец девушки запылал здоровьем.

Она ткнула блестящим от жира пальчиком в торбу Бориса.

– А эта сумка волшебная?

Делаю победный жест, посмеиваясь, киваю Борису, мол, свершилось, Борис тоже смеется. Я вновь услышал рассказ о торбе и ее фантастических свойствах, девичьи глаза стали как у лемура.