Я слышала, что они остановились на пороге, разглядывая меня, и старательно изображала медленное, ровное дыхание. Мои мысли погрузились в далекое прошлое, туда, где бакалейщик из магазина напротив – я помнила, как он выглядел, хотя напрочь забыла его имя – кричит на моем родном языке на мальчишек из семьи Ласло. Сорванцы на пути в школу забавлялись тем, что крали у него с прилавка перед магазином линцерское печенье. Я почти чувствовала сладкий медовый запах mézeskalács — пряников, которые на первом этаже пекла anyukám — наша мама, и от этого вдруг впервые за долгое время мне захотелось есть.

Я подумала, что если еще немного полежу с закрытыми глазами, то увижу, как Бернадетт встает с постели и начинает утреннюю молитву. Мне безумно хотелось поговорить с ней, разве она об этом не знает? «Пожалуйста, Бернадетт, просыпайся».

– Вы спите, тетя Хелена?

Твердый голос Финна вырвал меня из воспоминаний и мгновенно стер видение моей старой спальни, как обрушивающаяся на берег волна сметает замок из песка. Я медленно повернула голову и взглянула в лицо внучатого племянника, у которого были точно такие же глаза, как у Бернадетт, с такими же бровями вразлет. Я иногда думала, что, может быть, именно из-за этого сходства так всегда любила его. Казалось, судьба дает нам с сестрой второй шанс.

– Тетя Хелена? – снова позвал он, беря меня за руку. Я не осознавала, насколько холодна моя кожа, пока не почувствовала на ней тепло его ладони.

– Я еще не померла, если ты хочешь знать именно это.

Я все еще произносила звук «а» как нечто среднее между «а» и «о», так как за все эти долгие годы не смогла отделаться от акцента.

Его глаза улыбались, но лицо было серьезным – выражение, которое моя сестра довела до совершенства. Меня это поначалу всегда обескураживало, так как было непонятно, что они думают на самом деле.

– Я привез Элеонор, чтобы познакомить с вами. Я вам о ней рассказывал, помните?

Я сощурилась при виде неясной фигуры рядом с ним и тут почувствовала, что сестра Кестер надела на мой нос очки и сунула под голову еще одну подушку, чтобы я могла подняться в полусидячее положение.

Я нахмурилась при виде худощавой девушки со светло-каштановыми волосами и широко поставленными голубыми глазами, удивляясь, зачем Финну вздумалось притащить ее сюда. Наверное, в глазах других она казалась застенчивой, так как чуть-чуть сутулилась, а плечи ее были напряжены, словно она готовилась к удару. Но тут она вышла вперед, больше не пытаясь прятаться за спиной Финна, и посмотрела мне прямо в глаза. Она напомнила мне одну из русских матрешек, которую однажды подарила мне на Рождество мать – внутри каждой фигурки пряталась другая меньших размеров, скрываясь от ваших глаз до тех пор, пока вы не откроете первую, самую большую.

Я еще сильнее нахмурилась.

– Да, ты об этом говорил. Я ведь велела тебе не беспокоиться. Мне здесь не нужны лишние люди, которые только будут создавать суету в доме. Мне вполне достаточно миссис Адлер и моих сиделок с их возней вокруг меня со шприцами. Удивительно, как с таким количеством дырок от уколов я еще не превратилась в швейцарский сыр. Если у меня появится еще одна так называемая помощница, я уже через месяц отправлюсь на тот свет.

Финн едва заметно поморщился, и я поняла, что мы оба вспомнили тот день, когда он обнаружил меня на полу рядом с постелью Бернадетт, заигрывавшей со смертью, как со старым возлюбленным.

– Со мной сейчас все в порядке, – добавила я, чуть смягчив тон.

– А вот со мной нет, – сказал он. – Я не могу все время находиться рядом с тобой, и мне кажется, что тебе здесь одиноко в компании одних сиделок. Элеонор могла бы читать тебе или вести приятные беседы, обсуждать книги, кинофильмы. А когда ты поправишься, она сможет отвести тебя в церковь, чтобы повидаться со старыми друзьями.

Я замерла, возмущенная тем, что он решил вернуть меня к прежней жизни, словно все, что случилось, было выдумкой, как в тех старых кинофильмах, которые мы с Бернадетт иногда смотрели. А потом я вспомнила – он ведь ничего не знает. Эта тайна была известна лишь мне одной. Это словно спелый плод, совершенный снаружи, гнилую сердцевину которого можно обнаружить, лишь надкусив его.

Я отвернулась, опасаясь, что он сможет прочитать мои мысли по лицу.

– Она играет на фортепьяно, тетя Хелена. Причем так же хорошо, как тетя Бернадетт, по крайней мере, мне так кажется. Когда вам станет лучше, она поиграет для вас.

Девушка явно напряглась, и я снова повернулась, чтобы получше разглядеть ее, хотя тонкая фигурка все еще пряталась в тени. У нее было одно из тех прелестных лиц с тонкими чертами, которые иногда не замечают в присутствии ярких красавиц – они словно нежный тюльпан в саду, полном алых роз. И, судя по ее болезненной застенчивости, было совершенно очевидно, что она даже и не подозревает, насколько очаровательна.

– Что-то она не похожа на пианистку, – проворчала я, пристально рассматривая девушку. Она медленно подняла подбородок и взглянула на меня оценивающим взглядом.

– Вы тоже не очень-то похожи.

Финн взглянул на нее с явным удивлением, а я с трудом сдержала улыбку и усердно продолжала хмуриться.

– Скажите-ка, милочка, кто ваш любимый композитор?

Не опуская взгляда, эта чертовка ответила:

– Мы сможем обсудить это позже, после того, как вы что-нибудь поедите. Кажется, сестра Кестер сказала, что оставила ваш обед в холодильнике. Не хотите, чтобы я вам его принесла?

Я покачала головой.

– Нет, пусть это сделает Финн. А вас попрошу остаться.

Финн вопросительно посмотрел на девушку, она медленно кивнула.

– Я сейчас вернусь, – сказал он.

Мы обе проводили его взглядами, а затем я закрыла глаза.

– Вы мне здесь не нужны. Будет лучше, если вы скажете Финну, что больше не хотите выполнять эту работу. Скажите ему, что со мной слишком много хлопот, что я слишком недоброжелательна к вам и вы не хотите зря тратить на меня время.

Она стояла так тихо, что я было подумала, будто она ушла. А потом она заговорила:

– Сожалею, но я не могу так поступить.

Я не знала, что в большей степени вызвало мой гнев – ее отказ повиноваться или слова сожаления. Что значит – она сожалеет? Что она вообще знает об этом! Только я могла испытывать сожаление, что мне не дали умереть вместе с Бернадетт, чтобы прекратился полный скорби плач, который неотступно преследовал меня. Мой голос задрожал от негодования, которое я не могла, да и не пыталась скрыть:

– Вы когда-нибудь чувствовали горе, которое может прекратиться, лишь когда перестанет биться ваше сердце?

Она посмотрела на меня так, что мне захотелось отвести взгляд, – мое страдание, словно в зеркале, отразилось в ее потемневших глазах.

– Да, чувствовала, – сказала она так тихо, что я едва ее расслышала. Но эти слова обрушились, словно удар, и меня захлестнули медленные, пульсирующие волны боли. Ах, вот в чем дело. Я закрыла глаза, так как поняла причину, по которой Финн привез ее сюда. Я не представляла, как объяснить ему, что он ошибается, и разбитое сердце нельзя собрать по кусочкам даже в обществе другого разбитого сердца.