Коношенков зачитал с выражением свое огромное заявление о взятии Соледара, весь пафос которого заключался в том, что Пригожина там рядом не стояло. Оскорбленный Пригожин потребовал личной встречи с фюрером и получил ее. Вот подобострастный репортаж его поклонников:  ""Евгений Пригожин летит транспортным самолетом в Санкт-Петербург на встречу с Путиным. На борту ещё несколько бойцов ЧВК ""Вагнер"", 6 раненых парней летят на протезирование. Вся группа, включая Пригожина, ест холодную курицу и бургеры из фастфуда. Все спят на матрасах по лавкам грузового самолёта. Маски сброшены: кто в частном джете на Мальдивах, а кто в грузовом между Питером и передовой. Кто с нами. А кто против нас"".  На этой встрече Пригожин взял частичный реванш. Он заставил Пу заставить генералов выдавить из себя унизительное после всего сказанного ими ранее заявление о ""героических воинах-добровольцах ЧВК ""Вагнер"", сыгравших огромную роль в ходе уличных боев в г. Соледар"".  Вернувшийся в ""Соледар"" Пригожин произнес в субботу, стоя на фоне каких-то развалин, вдохновенный спич о ""самой сильной армии в мире — ЧВК ""Вагнер"".  Основные итоги прошедшей недели. Две конфликтующие группы российских военных преступников — генеральская корпорация и уголовная корпорация — не смогли разрешить свой спор в ту или иную сторону и ненавидят теперь друг друга еще с большей силой. Война сук и воров будет продолжена.  По завету В.И. Ленина война империалистическая перерастает нет, не в гражданскую войну (для этого в России просто нет достаточного количества граждан), а в войну мафиозную. А вот количество мафиозных группировок возрастает постоянно. Как грибы после дождя появляются новые ЧВК. Их уже более десятка. (Включая ЧВК Министра обороны Шойгу!) Они не нужны для войны с Украиной. Создающие их акторы, обладающие собственными силовыми ресурсами, и не собираются вечно воевать с Украиной. Они, так же как и Пригожин, и Герасимов, понимают, что война с Украиной проиграна. Они разминают свои мускулы и меряются своими членами (как замечательно сказал об этом сам Пригожин) в предчувствии гражданской мафиозной войны за власть и громадную собственность, которая останется бесхозной на развалинах путинской клептократии. С Украиной воюет сейчас, по большому счету, только один недочеловек. Кстати, самый богатый в мире. Тот самый, о котором я 23 года назад сказал: путинизм — это контрольный выстрел в голову России.  Сакральности власти этого субъекта был нанесен в последние дни серьезный ущерб. Дважды он вынужден был прогнуться под давлением противоборствующих мафиозных групп. Дважды опущенный пахан — это уже не совсем пахан для всех ключевых игроков. В новой перспективной для них повестке дня он неизбежно становится все менее актуальным.",Из империалистической в мафиозную | Пятая колонка | Статьи | Каспаров.Ru,https://www.kasparovru.com/material.php?id=63C554B844180&fbclid=IwAR0ZvCm-LvJZU7f5CcBpnqJAymJzwE-T07rAHH2tUAqMwWEjVd-O6j33I4A,2023-01-17 03:24:33 -0500

Facebook,"Русская литература привыкла исходить из того, что человек добр, а будущее лучше прошлого. Что, однако, если человек зол? Что, если его надлежит пересоздать? Что, если опыт неудачен и соотношение глины и души безнадежно нарушено? Может ли создание пересоздать себя?  Из этого, из антропологического переворота, исходил, скажем, Горький — отсюда его интерес к Соловкам, Куряжу или Беломорканалу как к фабрике по реальной переделке человека. Леонов был последователем не столько Горького, сколько более древней традиции: он возводил свою «Пирамиду» к апокрифической книге Еноха.  Шаламов вообще был атеист: эзотерикой не интересовался, в иррациональное не верил, ему хотелось лишь, чтобы революция, которой он был захвачен, в самом деле пересоздала мир до основания, потому что человек, каков он есть, Шаламова не устраивал совершенно. Ему не нравилась религия, потому что, кстати, не любил он и своего отца-священника, хотя посвятил его памяти нечеловечески сильный, слезный рассказ «Крест». Еще меньше ему нравилась та же религия в безмерно уплощенном варианте — сталинизм, примитивный и скучный культ. Он желал видеть вещи без флера, как они есть. Его дневники и записные книжки раскрывают тайну, о которой читатель «Колымских рассказов» догадывался давно: Шаламову не нравятся люди, он не верит в них, они должны быть преодолены. И смысл «Колымских рассказов» — не просто поведать о том, что было, не просто засвидетельствовать перед человечеством ужас пережитого (Шаламов сам часто писал, что это никого не остановит, и кампучийский ужас, скажем, случился еще при его жизни).  Цель иная (думаю, в наше время эту линию продолжает Петрушевская) — засвидетельствовать недостаточность, банкротство человеческой природы. Правда, Шаламов берет экстремальные условия лагеря, для которых и слово «экстремальные» оскорбительно-нейтрально, а Петрушевская до невыносимой концентрации (какой, слава Богу, в реальности не бывает) сгущает быт. Оба с последовательностью, достойной святых отцов, отсекают все утешения вроде «клейких зеленых листочков»: Шаламов потому и ценил свои стихи столь высоко, что это уникальный опыт стерильной поэзии — стихи без пафоса, без единой красивости (может, именно поэтому они производят впечатление такой ледяной нейтральности, почти безвоздушной пустоты).  Человек обанкротился, человек зашел в тупик, человека надо переделать, и первым экземпляром такого сверхчеловека Шаламов справедливо считает себя, и дальше начинается самое дискуссионное. С одной стороны, его дальнейшая, послеколымская и в сущности послелитературная жизнь свидетельствует о прогрессирующей болезни (дело, думаю, не ограничивалось Меньером), о безумии, распаде и наконец о полном одиночестве, из которого не было выхода (да он, кажется, и не желал его). С другой — это аргумент сомнительный, поскольку именно записные книжки Шаламова доказывают, что главного он не лишился: самооценка его не поколеблена.  Себе не врут — во множестве дневников мы находим сетования на несостоявшуюся жизнь, неизбежную старость, подступающую слабость, и вряд ли авторы старались сами себя разжалобить. Минуты слабости бывают у всякого, только не у этого железного, ледяного старика. Он и отречение от «Колымских рассказов», помещенное в «Литературке» и многими воспринятое как оппортунизм, расценивал как силу, как хитрый тактический ход (и, быть может, не так уж ошибался): даже в 1970-е, даже в 1980-е ни слова самоосуждения, ни намека на поражение. И тут он особенно прав. Сверхчеловеку нельзя рассчитывать на человечность: он выбрал эту нежизнь — ее прожил и ее дожил. Можно возразить, что были другие варианты сверхчеловечности — как, скажем, у Домбровского, делавшего все, чтобы не превратиться в ледяную глыбу, культивировавшего в себе как раз человеческое, только в превосходной степени, — юмор, милосердие, братские чувства к ближним, даже злобу («Меня убить хотели эти суки»), но злобу живую, не отрицавшую человечества как такового. Что до Шаламова — он ведь и до лагеря не слишком верил в людей. Если бы применительно к его судьбе не звучало таким кощунством сравнение с участью Уайльда (хотя «матчи